13 августа было Заговенье. И шут бы с ним, когда б не бабкино пророчество:

— Как в Заговенье дождь, так две недели дождь, нет дождя — так до самого Успенья — вёдро.

Старуха обкашивала горбушей угол аэродрома. А день едва начинался — нехотя, без солнца. Небо было близким, однотонно-серым, словно его обтянули давно не стиранной, но хорошо отглаженной парашютной тканью. Лишь часам к двенадцати заморщилась пелена, собралась темно-синими складками, продырявилась. Получилось то, что обещала метеосводка: «Небо пасмурное, с просветами…»

Трава холодила спину. Горбачев поднялся. Слегка поташнивало после тренировочного прыжка, в ногах все еще ныла жесткая встреча с землей.

Глянул на домик летчиков — там у крыльца маячил кто-то, Фиклёнкин, похоже, размахивал руками и, судя по всему, звал его. Горбачев дал отмашку и прибавил шагу…

Группа отсиживалась в Девятинах четвертый день. Все не было в небе того самого просвета, через который могли бы пробиться У-2.

Осваивали парашюты. По строчкам разыгрывали план действий на территории противника. Изучали устройство рации «Север» и шифр номер 015. В ушах, как вода после купания, — голос радистки Сильвы: «После того, как буквенный текст превращен в цифровое значение, производим перешифровку. Берем присвоенный для нашего шифра лозунг: «Кто в беде оставит друга, тот познает горечь бед». Зашифровываем его»… Но ожидание, чем бы ни заполнялось, — бездействие…

Фиклёнкин озабоченно протянул метеосводку:

— Положительная.

— Ну, наконец-то!

— Да, в дорогу, Дмитрий Михайлович.

…После обеда группа получила задание отоспаться в счет предстоящей ночи. Горбачева отозвал в сторону провожавший группу секретарь ЦК комсомола республики Юрий Андропов — «Могикан».

Шли краем поля. Под ногами ромашки, последние цветы Большой земли.

— Как настроение?

— Летное.

— Хочу, Дмитрий Михайлович, еще раз напомнить — вы не диверсионно-террористская группа… — Андропов высок, интеллигентен, та ненаживная в нем основательность, что уже к неполным тридцати прочно ставит человека на ноги… — Оружие, повторяю, дается вам для самообороны, на черный день. Никаких открытых столкновений с врагом! Ваша главная забота — население оккупированного района. Станьте для него советской властью. Думаю, понятно, как это важно, как сложно.

— Ясно, Юрий Владимирович.

— И еще. Командование Карельского фронта многого ждет от вас. Ваш район — это побережье Онежского озера, это близость к Петрозаводску, это Свирь. Армии срочно нужны сведения о дислокации воинских частей врага. Расположение аэродромов, количество и типы самолетов, линии оборонительных сооружений, состояние охраны военных объектов, населенных пунктов, комендатур — все это сведения чрезвычайной важности.

— Понятно, — Горбачев обвел взглядом поле.

Старушка, предсказав до Успенья вёдро, собрала в копну вчерашнюю кошу, прикрыла ее шапкой сырой осоки и на поводу потянула козу в Девятины. Небо разветривалось, но, видно, не проведешь старую: переменчивым выдался август сорок третьего года.

— Как действовать? — продолжал Андропов. — Разработанная Центром версия вашего поведения может оказаться неточной. Всего не предусмотришь. Потребует обстановка — действуйте на свое усмотрение. Вы — парторганизатор ЦК партии в районе, который знаете лучше многих…

Это были нужные слова. В инструкциях действительно недостатка не было. Последние дни Горбачев укладывал их в переполненную память не без опаски, понимал: главное все-таки — самостоятельность… И он сосредоточенно растил ее в себе, оберегал от категоричных советов, заранее принятых решений. Был доволен, что после долгих обсуждений так и остался открытым вопрос о постепенной легализации группы в оккупированном районе. Такую задачу издалека не решишь.

— Сделаем все, что в наших силах, Юрий Владимирович. Так передайте Центру, — сказал Горбачев.

— Ну что ж, тогда по коням!

В 22 часа самолеты были готовы к взлету. Горбачев обходил свой маленький экипаж и молча пожимал руки… Впереди всего час лета по прямой, вертикальные минуты под парашютом. Но встретятся они, если все будет хорошо, на чужой земле.

Удальцов вооружался: автомат повесил на шею, маленький бельгийский пистолет — в потайной карман, семизарядный, с барабаном наган втиснул в старенькую кобуру.

Михаил Асанов совмещал несовместимое: пытался засунуть автомат в мешок с концентратами.

Сильва сидела не шевелясь. Слева — рация, справа — питание к ней. На поясе наган и «лимонка», мешочек с продуктами на коленях.

— Как устроились, товарищ Сима?

— Села, как в поезд: думаю, что дальше будет.

Неплохой ответ для девятнадцатилетней.

Этой девочке доводилось думать в поездах. В Беломорске Горбачев перелистал ее личное дело. Оно было крохотным, но каждая строчка — из драмы.

Родилась в финском городе Кеми.

Ее отец Карло Ерикович Паасо — финский коммунист. Вел физкультурную работу в рабочем клубе. В 1929 году, с началом фашизации Финляндии, ушел в подполье. Несколько раз скрывался в Швеции и Норвегии. В 1931 году бежал в Советский Союз. Работал воспитателем при финской девятилетке в Петрозаводске.

В Кеми Сильву исключили из школы.

Через год, раздобыв чужие паспорта, уехали с мамой в Швецию. Там получили советские визы.

В 1937 году не стало отца…

Образование — 8 классов.

Партийность — комсомолка с 1939 года.

Горбачев ждал от нее мужества.

…Внизу темная неразличимая земля. Слева скребут небо прожекторы. Там Волховский фронт. У-2 идут гуськом. Курс — Шелтозерский район, координаты 91—18.

Как мало пятидесяти минут, когда так круто разворачивается судьба. Для Горбачева Шелтозерский район — родной. Там — страна детства. Там отец и мать. Сестра и ее муж Митька Тучин, финский староста в Горнем Шелтозере.

«Воспользуйтесь родственными связями», — говорили в Центре, имея в виду прежде всего Тучина. Но как бы эти родственные связи не затянулись на шее петлей…

Снизу косо, дав вдруг масштаб высоте, встал столб прожектора. С Сухого носа, — решил Горбачев. До Шелтозера километров семь…

Фикленкин поднял руку: группа над целью. Горбачев, изогнувшись, навалился на левую плоскость крыла. Было холодно, поток воздуха рвал из рук обрез кабины. Приспособился, нащупал правой рукой кольцо парашюта. Слезящимися глазами следил за пилотом. Взмах!

Податливая бездна. Нарастающая тяжесть тела. Толчок. Под ногами — болото…

Самолеты ушли для второго захода. Нащупал руками сухой пень, зажег два термитных шара. Пламя сгустило темноту, но сверху должны были четко видеть, ориентир…

Через десять минут все были в сборе. Погасили костер. Закопали парашюты. Быстро двинулись на юго-запад.

Темнота. Ни звезды, ни проблеска неба над головой. Там, в кронах сосен, тихо шепелявил дождь. Хруст под ногами. И тяжелое дыхание за спиной.

Обернулся к Сильве. Нащупал ее локоть:

— Кто за тобой?

— Асанов.

Локоть мелко вздрагивал. Сжал на нем спокойные пальцы. Надеялся, что пальцы спокойны.

— Это я после бани, Дмитрий Михайлович.

После бани прошло пять часов.