Прошуршав по гравию насыпи, катушка упала, пальцы разжались, и Антон сполз ниже по откосу. Подергав ногами, он освободился от пут, но при попытке встать даже на четвереньки завалился — мир плыл вокруг и опрокидывался вместе с ним. Наконец Антон поднялся и, с опаской делая каждый шаг, словно под ним колыхалось болото, направился к дороге, где смеялась Света, что-то разъясняя Тигре и показывая на него пальцем.

Поташнивало. Антон попросил девочку сбегать за ремнем, а сам отправился домой. Не окликнув Тому, мывшую рыбу под краном и что-то негромко напевавшую не то по-русски, не то по-испански, он прошел в свою кладовку и мешком, с холодным потом на лбу, повалился на раскладушку.

Проснулся Антон в глубоких сумерках и некоторое время лежал не шевелясь, силясь понять, что наступает — утро или ночь. Где-то рядом разговаривали.

— Да ты не бойся. Вместе сходим объясним. И мама заступится, — проговорил Томин голос.

— Ага, заступится, — ответил сердитый, грубовато-надтреснутый голос Светы. — Я уже раз теряла, так папка меня ого-го как отлупил, и мама даже не заступилась. — Девочка или только что отплакалась, или собиралась плакать, — в ее горле чувствовался комок, мешавший ей говорить, так что одни слова получались почти шепотом, а другие — неожиданно громко.

Антон поднялся.

От закатного костра осталась горстка углей, которые на глазах притухали, подергиваясь пеплом облаков. Темнота, чудилось, залегла где-то за спиной или за домом, по-львиному перебирая лапами и шевеля хвостом, готовая прыгнуть и поглотить мир.

— А вот и Антон, — сказала Тома.

— Я, кажется, заспался… Света, где мой ремень?

Тома пошарила за косяком.

— Вот… Ты же мог убиться на этом колесе.

— Мог, — легко и радостно согласился Антон, — но не убился. Ты чего опять плачешь, Свет?

Света всхлипнула, за нее ответила Тома:

— Она ключ потеряла… Скоро мать с отцом придут, а это единственный ключ.

— Как же так, на веревочке и — потеряла?

— Я не потеряла. Я сперва думала, что потеряла, а потом искала-искала и вспомнила, что оставила. Сняла и повесила. И забыла.

— Так иди и возьми.

— Ага, возьми. В лесу!

— Антон, знаешь, где она оставила ключ? — спросила Тома со странным оттенком значительности. — В «Птериксе».

— Где? — Антон вздрогнул.

— В вашем «Птериксе».

— Не может быть!.. Откуда вы знаете про него?

— Знаем, — спокойно ответила Тома. — Ты думаешь, кто вам писал письма?.. Леня.

— Не-может быть! — опять вырвалось у Антона и, смутившись этой попугайской реплики и даже мотнув головой: мол, нет, не так я хочу выразиться, добавил: — Это неправда!

— Правда, Антон… Вас выследила Света и рассказала нам — вот и все. И письма носила она же… Мы хотели до последнего момента не открываться, но видишь, как получилось.

— А фантики? — перебил Антон. — Твои были?

— Мои, — ответила девочка. — Меня тетя Тома угостила.

Она уже успокоилась. Ее, маленькую, в сером платье, сидевшую, поджав ноги, на пороге у косяка, было еле видно. И эту ее незаметность Антон никак не мог связать с тем, что она сделала — обвела вокруг пальца двух молодцов. Он вдруг рассмеялся, представив, какой подковой выгнутся губы Салабона, когда он услышит эту новость. В этом смехе звучало и злорадство — дескать, вот тебе, получай, раз ничего не хотел слушать. А изнутри уже поднималась радость оттого, что все получилось так просто, что тем добрым и умным человеком, познакомиться с которым было так заманчиво и любопытно, оказался неожиданно Леонид и что их вертолету и в самом деле никто и ничего не угрожает.

— Ну, Антон, что же делать? — спросила Тома. — Как быть с ключом?

— Дай мне, пожалуйста, кусок хлеба.

Слова Антона прозвучали так, словно он, будучи магом и волшебником, намеривался тут же показать непросвещенной публике, как кусок хлеба превращается в ключ.

Тома переспросила:

— Хлеба?

— Пожую дорогой. Пойду за ключом.

— Ага, пойдешь — вон как темно, — сказала Света.

— Вот потому и пойду, что темно, — сухо отчеканил Антон. — Было светло — и сама бы побежала.

Антон заскочил в кладовку, вдел в штаны ремень, накинул куртку, взял фонарик и вернулся. Молча сунув хлеб в карман, он включил фонарик и, наступая на желтый круг, пошел. У ворот он приостановился, спросил, сколько времени в его распоряжении, и, сказав, что успеет, пропал за забором.

Дома внизу, железнодорожная насыпь, тайга за ней — все уже не различалось, все слилось в один черный сплав, где нерастворимыми кристаллами блестели окна.

«Черт ее дернул оставить там ключ», — сбегая к насыпи и уже чувствуя подступающий холодок страха, выругался про себя Антон и тут же подумал, что, наверное, и Леонид так же чертыхался, шагая по грязи той дождливой ночью после аварии на полигон. Что ж, теперь его черед по праву старшего и сильного. Утренней ссорой с братом, рыбалкой, усталостью, новым посланием мосье Монгольфье, разговором с Томой, готовностью драться, «полетом» на катушке, сном и, наконец, последним открытием — всем нынешним днем, а может быть, и не только нынешним, Антон словно подготавливался к чему-то необычному, точно к подвигу. И вот это необычное явилось. Пусть не подвиг, но не окажется ли это самым значительным из того, что он сделал до сих пор в жизни? А собственно, чего бояться? Ни тебе диких зверей, ни тебе разбойников. Всего лишь темнота. Но почему так боязно? Почему на кладбище, где тоже нет ни зверей, ни грабителей, люди страшатся ходить ночью?.. Передернув плечами при этой так некстати пришедшей мысли, Антон не смог уже избавиться от нее и против воли тут же вспомнил историю про человека, который на спор отправился в полночь на кладбище с молотком и гвоздем в руках, чтобы в доказательство своего пребывания там прибить к кресту носовой платок. Он все это исполнил, но в спешке и в страхе вместе с платком прибил полу пиджака, так что когда повернулся и хотел уйти, его сзади дернуло, и он умер от разрыва сердца, считая, что в него вцепился мертвец.

«Хорошо, что мне не надо ничего приколачивать, — с облегчением подумал Антон. — Взять ключ — и назад! И никаких мертвецов…» И тотчас новые россказни, одни жутче других, наперебой, обрадованно полезли в голову. Антон не сопротивлялся, успокаивая себя тем, что чем больше страхов ему намерещится здесь, на насыпи, тем меньше их останется на лес, где не будет даже вот этих развешанных вдоль железной дороги святящихся окон, где, собственно, и начинается самая жуть.

Антон достал хлеб, оказавшийся бутербродом с маслом, и стал есть, спокойно топая по шпалам и время от времени бросая луч фонаря направо, чтобы не миновать «Козу отпущения».

У сосны он остановился и оглянулся на поселок. Полаивали вразброд собаки, трещала бензопила, кто-то колотил молотком по железной крыше, с дороги доносился слабый шум машин — родные, драгоценные звуки жизни… Антон, пересиливая себя, несколько торопливо спустился по откосу и, сразу отрезанный насыпью от людского мира, углубился в лес.

Антон уверял себя, что бояться нечего и что он не будет бояться, но все равно ожидал мгновенного погружения в страх, как в воду, едва вступит в сырую темень тайги. Но страх точно на насыпи остался. Была лишь какая-то напряженность, хотелось вдруг резко обернуться и ослепить фонариком кого-то невидимого, хищно следующего по пятам. Но эта же напряженность придавала движениям Антона точность и быстроту — он почти скользнул, по-звериному ловко и бесшумно.

Может быть, тропа была знакомой, может быть, он уже наступал вот на эту гнилую колодину и проваливался сквозь кору в мерзкую ржавую кашу, может быть, проходил по этому заросшему снизу мхом бревну и подлазил вон под ту упавшую разлапистую сосну — все может быть, но сейчас в маленьком пучке света окружающее выглядело неузнаваемо.

«Главное — выйти к ручью, а там я найду, у нас доска через ручей лежит… Жаль, что Салабон сегодня тут не ночует, а то бы покричать — и все…» — думал Антон, то и дело замирая, прислушиваясь и принюхиваясь — по все усиливающемуся запаху смородины он догадывался, что ручей уже близко.