А в прошлом году, осенью, два бульдозера, расчищая площадь для цирка, снесли внутренний забор, спихнули в сад лишний грунт и с тыла церкви пропороли дорогу, чтобы машинам не делать крюк через оживленный перекресток. Вроде бы все правильно, а жаль. И церквушка, бывшая островом в идейном смысле, стала островом и физически.

Ее задний двор был пуст и непригляден. Худая черная собака, боязливо оглядываясь, что-то выгрызала и выцарапывала из мерзлоты. Продолжало вьюжить, но снег больше не падал, а уже выпавший метался туда-сюда, узорно залепливая окна и карнизы, так что голуби, нахохленно и тесно копошившиеся всюду, казалось, запутались в этих снежных узорах, как в паутине. Да и люди казались запутанными. Их было много там, в глубине, в переднем дворе. Можно было подумать, что это столько верующих, а это просто через церковный двор народ спрямил путь от трамвайной остановки до железнодорожных касс.

Я тоже спрямил путь и глянул на часы. Прошло десять минут. Нет, к чертовой бабушке, пойду домой! Затрясусь от мороза, шмыгну в свою комнату, включу маг, и пусть орет. Мама обычно не отвлекает меня, когда я вожусь со своей аппаратурой.

На бетонной площадке против нашего подъезда стоял уазик с зеленой будочкой — отцовский. Значит, он дома! Уйти, сбежать! Сейчас проскочу мимо и двором на соседнюю улицу, а там — в зверинец, давно не видел обезьян.

— Здорово, Аскольд! — приветливо крикнул дядя Гриша, папин шофер, высовываясь из кабины.

— Здрасте! — испуганно ответил я.

— Как оно?

— Хорошо!

И свернул к подъезду. Все нынче против меня. Даже дядя Гриша, всякую свободную минуту глотавший журнальные детективы, тут оказался без журнала.

Слева — лестница вверх, справа — вниз, в подвал.

Нырну-ка я туда! Посижу с полчасика, погреюсь да помыслю заодно. Гениальные эти люди, строители, — подвал изобрели! Сколько тут было устроено засад, сколько пережито и развеяно страха, сколько раз нас тут ловили разъяренные владельцы кладовок!.. Восторгаясь подвальной темнотой, теплотой и запахом прокисшей капусты, я между тем бешеными прыжками летел наверх.

Открывая дверь своим ключом, я услышал телефонный звонок и бас моего робота Мёбиуса:

— Квартира Эповых, минуточку!.. Квартира…

— Аскольд, возьми трубку! — крикнул из кухни отец. — Если меня, скажи — выезжаю.

А вдруг из школы? Вдруг Светлана Петровна пожаловалась нашей классной Нине Юрьевне?.. У меня в желудке мигом образовался кусок льда. Я осторожно поднял трубку.

— Да… Да-да… Дома… Его сын… Робот… Самодельный, конечно. Нет, не очень сложно… Ну, говорит, что никого нет… Да, сейчас выезжает… До свидания. — Я облегченно опустил трубку. — Пап, тебя. Дяденька какой-то.

В кухне звякнул стакан, громыхнул стул и в прихожей потемнело, отец своим телом перекрыл кухонный коридорчик, через который только и пробивался в прихожую свет. Мама тоже была крупной, лишь от меня освещенность не менялась, точно я был прозрачным. Я щелкнул выключателем и сделал счастливую физиономию, как положено пай-мальчику при виде родителей. Но родители и не глянули на меня. Они были сосредоточенно-хмуры. Отец подал маме пальто, на миг задумался и стал одеваться сам.

«Уже знают!» — опять похолодел я.

— Отца-то в тюрьму садят! — вдруг сказала мама.

— Как в тюрьму?

— А вот так! — и четырьмя скрещенными пальцами мама изобразила решетку.

— Правда, пап? — ужаснулся я.

— Правда, — ответил он, выпрастывая бороду из шарфа. — Не сию минуту, конечно, но… Дядька, с которым ты только что беседовал, это секретарь прокурора. Следствие закончилось. Получилось, что я виноват. Вот какая, брат Оська, кирилломефодика! — Отец надел свой черный берет и только тут посмотрел на меня.

— Ты же говорил, что не виноват!

— И сейчас говорю. Но это надо доказать, а не просто доказывается. Но у меня еще есть шансы, вот! — Он снял с полки толстую папку и взвесил ее на ладони. — Ну, а пока, что ж, молись, как говорит наша бабушка. Может быть, церковь спасет нас, как мы спасли ее!

И они вышли.

Я замер, с болезненной тревогой прислушиваясь к затихающим на лестнице шагам, потом, не раздеваясь, шмыгнул в кухню и прижался щекой к стеклу. За окном кипела метель: снежные вихри, летевшие вдоль стены вверх, сшибались с вихрями, падавшими с карниза, и уносились куда-то вбок, прочь от дома… Жизнь взрослых казалась мне навсегда решенной и устроившейся, с уже отгремевшими революциями и потрясениями, которые еще ждут нас, поэтому известие о тюрьме ошеломило меня… Класса до седьмого я не отделял себя от родителей, и дом наш тогда наполнялся для меня счастьем, когда мать с отцом являлись с работы. Я летел к порогу, услыша долгожданное шебаршание ключа в замочной скважине, и если не кидался на шею, то приплясывал и скулил от восторга, как щенок, просидевший весь день взаперти. Теперь я не бросался к порогу, а просто молча радовался, что вот они возвращаются, что сейчас будем ужинать, и только бы поменьше суетливо-дежурных расспросов, а о главном я сам расскажу. Лишь изредка, в особые моменты, меня пронизывала прежняя, слепая тяга к родителям, и я на час-другой становился пятиклассником, как вот сейчас… Уазик с зеленой будочкой бодро вырулил на асфальт и сквозь метель помчался к центру.

Я задумчиво опустился на стул. Дзинькнул звонок, и в прихожей появился Авга Шулин, в клетчатой кепке и в серой, похожей на телогрейку куртке, из которой давно вырос.

— Эп, ты один? — шепнул он.

— Один.

На цыпочках, чтобы меньше следить, Авга прокрался в кухню, жадно, но мельком оглядел неубранный стол и, дернув подбородком, вопросительно-тревожно уставился на меня глазами, ноздрями, ртом и ушами — всем, чем можно. Полтора года жизни в городе ни капельки не изменили Авгу — та же кепка, та же куртка и та же простоватая физиономия. Первое время я считал Шулина старательным деревенским тупицей и даже издевательски прозвал его Графом. Он не обиделся на кличку. Он вообще ни на что не обижался — удивительный человек, он все принимал с улыбкой, мол, сыпьте-сыпьте, я потом разберусь. По закону Ньютона — действие равно противодействию — и на него никто не обижался, а вернее, его просто не замечали. Я лишь тогда обратил на Авгу внимание, когда он однажды на Графа ответил мне усмешкой: «Какой я Граф — графин! Кринка!» В этом было и внезапная искренность, и смелость, и проблеск ума. Не каждый отважится дать себе такую оценку. Я стал с ним чаще общаться, и скоро мне понравилась и его простоватая физиономия, и его забавные словечки, и его наивные мысли. А в этом году мы сели за один стол и подружились окончательно.

— Ты почему рано? — спросил я, — Или тоже?..

— Ну, что ты! — возразил Шулин. — Спинста отпустила. Вызвала еще двух, начала объяснять, побледнела и — ступайте, говорит!

Меня насторожило это. Ведь ей нельзя волноваться! Я поднялся, пощупал кастрюлю и чайник и, хоть они были еще горячие, включил конфорки.

Авга продолжал смотреть на меня вопрошающе, ожидая каких-то разъяснений. Я понимал, что для него, который — тоже, кстати, удивительная штука! — трепетал перед учителями, у которого при виде директора подкашивались ноги и которому даже наш комсорг Васька Забровский, или просто Забор, был властью немалой, для него мой сегодняшний финт оказался неожиданным, потому что я не числился в анархистах.

— Шум был? — спросил я.

— Не было.

— Слава богу.

— А чего ты бзыкнул?

— Да так.

— Так не бывает. Так и чирей не садится.

— Граф, какой чирей!

— Обыкновенный… Неужели ты из-за двойки? Из-за каждой двойки бзыкать — лучше в школу не ходить!

— А я не пойду!

— Не пойду… Я бы тоже не ходил, да не могу, обречен учиться. Тридцать первого августа меня родили, а первого сентября уже отправили в школу.

— А я вот не пойду!

— Ну, как не пойдешь?

— А так: не пойду — и все!

— Хм!

— Вот тебе и хм! — То, что я, наконец, выговорился, взбодрило меня. — Раздевайся! Обедать будем!.. И мое повесь. — Я кинул Авге свой плащ и стал подновлять стол.