Сегодня утром, в четыре часа, меня разбудил голос. Он звал меня. Это была женщина в черном, со вскрытыми венами.

Я смотрела на нее в ужасе, она ехидно ухмылялась.

Часто в кошмарных снах я чувствую давящий груз, который не дает кричать, попросить помощи, бежать. В реальности со мной такое тоже случается, особенно когда я не могу понять, где я и мои страхи.

«Возьми ее», — сказала женщина, кивнув на ручку, лежащую на столе.

Я не двинулась.

«Возьми ее, я тебе сказала!» — тонкие губы не шевелились, но я ее понимала.

«Что я должна делать?» — спросила я, испуганная, но заинтригованная.

«Ты знаешь, что должна делать. Не прикидывайся идиоткой, возьми эту хренову ручку. Давай быстрее».

Я взяла ее так, как брала железную линейку вегатеста[12] на приеме у гомеопата. Сжала ее со всей силы.

…Я подошла к нему. Он беспокойно спал, откинув простыни. Губы приоткрыты, длинные пушистые ресницы. Во сне он был похож на очень красивую девочку.

Я поднесла ручку к его груди, мне хотелось разорвать его. Потом съесть и переварить.

Я долго смотрела на него, и мои глаза наполнялись слезами. Прижала ручку к его груди, но не воткнула глубоко. На его белой коже появилась капелька крови.

Мне вдруг вспомнилась строчка из песенки: «Может, это не очень законно, но тебе так идут синяки».

Я разбудила его, чтобы заняться любовью. Чтобы залечить его рану.

И свою тоже.

Чем глубже он погружался в меня, чем больше лечил меня, тем сильнее я агонизировала, ждала смерти, и тем настойчивее женщина в черном просила меня подождать ее.

И когда он любил меня, обнимал крепко, топя свою любовь и свое отчаяние в моей любви и в моем отчаянии, я слышала: «Трахайся, б…, трахайся».

Все мое безумие вырвалось наружу, как ветер, вызванный моим эхом. Не легкий и свежий ветер, а несущий с собой отбросы, спертый воздух, страхи и воспоминания.

И я исчезла.

И он исчез.

Я помню, что в нашей гостиной был грот, а в гроте — статуя мадонны, которая кровоточила.

Я разговаривала с ней, ты заходила из другой комнаты и спрашивала, с кем я разговариваю.

Я тебя не слушала и продолжала говорить на языке, которого ты не понимала.

Ты поговорила с падре Паскуалино, и он посоветовал попробовать записать мой голос.

Ты записала, но кассета оказалась пустой.

Ты поговорила с папой, и он ударил тебя, а потом заплакал, признавшись, что видел, как какой-то мужчина разгуливает по кухне.

Ты снова пошла к падре Паскуалино, и он на следующий же день пришел освятить дом.

Когда мы провожали его до калитки, я начала бегать и кричать, что за мной гонится дюжина змей.

Тогда ты отвела меня к врачу, и он сказал, что я страдаю от депрессии и галлюцинаций.

Мне было пять лет, и я не знала этих слов.

Ты мне объяснила, что депрессия — это сильная грусть, а галлюцинации — сильная радость.

Когда ты рассказала папе то, что сказал врач, он снова ударил тебя, а потом разбил все окна в доме.

Я помню, что позже ты возила меня по домам своих подруг, и вы водили меня по комнатам, спрашивая, в какой живут привидения, а в какой — нет.

Я показывала на углы дома и убегала.

До восьми лет я видела тень, которая очень быстро передвигалась, и я не могла ее разглядеть.

Я обратилась к психологу, он направил меня к психиатру, и тот посоветовал мне воплотить свое безумие, чтобы избавиться от него.

Я стала рисовать, но не могла закрашивать, не вылезая за края.

Я купила гитару, но испугалась, что струны порежут мне пальцы.

Я начала писать, и что-то во мне зашевелилось.

Я писала, писала, писала много.

И стала известной.

И то, что я высвободила, снова вернулось и завоевало меня.

Убивая меня.

Однажды мы с тобой гуляли в деревне. В руках я держала длинную палку, при помощи которой мне было легче взбираться на холм, и время от времени цинично давила какую-нибудь ящерицу, пробегавшую мимо.

Ты была беременна, с огромным, тугим животом. Я боялась, что ящерицы причинят тебе боль, боялась, что весь мир причинит тебе боль. Поэтому я заслоняла тебя своим тельцем и шла за тобой всюду.

Мы присели под большим деревом с белыми цветами. Я помню, что из ствола тек сок, и мои пальцы липли к нему. Под деревом была огромная лужа, и мы намочили ноги. Была весна, мир казался раем.

Между небом и землей летало бесконечное количество бабочек и стрекоз, как будто они хотели составить нам компанию, но не решались приблизиться.

«Видишь их? — показала ты на стрекоз. — Это могут быть женщины».

«Женщины?» — зачарованно спросила я.

«Да, женщины. Они приходят к тебе ночью в обличье насекомых и разрушают твои сны, насылают на тебя жуткие кошмары, даже смертельные…» — сказала ты, широко раскрыв глаза.

«А почему?» — Я была страшно взволнована.

«Есть женщины, которые колдуют против тебя, они встают на колени, расчесывают волосы и повторяют магические слова, которые никто не знает».

«Женщины на коленях… А ты знаешь эти магические фразы?» — Я тоже хотела их знать.

Ты покачала головой и продолжила:

«Но я знаю магические слова, чтобы избавиться от ронни-нотти».

«От кого?»

«От ронни-нотти. Это женщины, которые превращаются в стрекоз и приходят ночью…» — сказала ты.

«А, ну да».

«Наутро ты заметишь, что они приходили, потому что увидишь, что волосы заплетены в крошечные косы, почти невидимые, которые невозможно расплести».

«Невозможно?» — теперь я спрашивала односложно.

«Не то чтобы совсем невозможно… Ты должна поливать волосы маслом и повторять эти слова… — Ты набрала воздуха в грудь, и огромный живот надулся так, что чуть не лопался. — Понедельнище, вторнище, средище, четвержище, пятнище, субботище, пусть ронни-нотти потеряют свои крылья».

Я открыла рот и прошептала:

«Вот это да…»

«И запомни: каждый раз, когда ты увидишь стрекозу, убей ее. Если ты оставишь ее в живых, ей будет легче убить тебя».

Мы по-прежнему болтали ногами в воде, а я продолжала погружаться в зачарованный мир твоих сказок.

— Я думала, ты вернешься раньше, — сказала я, давя окурок в пустой и грязной тарелке.

— Извини, на работе были проблемы, — неуверенно ответил он.

Меня смущают ложь, лицемерие, они заставляют меня чувствовать себя маленькой и незначительной, они убеждают меня в том, что другой человек считает меня тупой, униженной, не заслуживающей доверия. В этом случае — сумасшедшей.

Я собираюсь с духом и говорю ему:

— Ты не хочешь мне сказать, кто такая Виола?

— Какая Виола? — спрашивает он.

— Какая Виола? — отвечаю я.

— А, та, у которой я купил собаку. И показывает на усыновленного сироту рядом с нами, который смотрит снизу вверх глазами, которые я начинаю всерьез любить.

— А, понятно. И это было так важно, что ты записал ее номер в телефонную книжку? — язвительно спрашиваю я.

Он пожимает плечами и говорит:

— Ну хорошо, какая разница?

Я вскакиваю, как ужаленная:

— Какого черта ты говоришь «какая разница»? Есть разница! Еще какая разница!

Он еще раз пожимает плечами, но на сей раз его взгляд меняется.

— Ну… Мы пару раз встретились в баре, съели по сандвичу… Ничего особенного.

— Хотела бы я на это посмотреть! «Ничего особенного»? А чего тебе еще надо? Бутерброд и что-нибудь на сладкое? Тогда я не понимаю, почему тебе захотелось разделить его с ней, — я яростно смотрю ему в глаза.

Я смотрю на него и представляю, как он разговаривает с ней. Я могу войти в его мысли и услышать ее слова, чтобы он бросил меня. В этот момент он думает, что я делаю его жизнь невыносимой. Но сейчас мне нужно только обрести уверенность, которой мне не хватает. Я знаю, знаю, что с минуты на минуту он хлопнет дверью и больше не вернется, бросит меня окровавленной и пустой на этом полу, и я медленно-медленно исчезну, не причинив никому никаких проблем. Но сейчас он должен взять меня за руки и успокоить.