Я села к окну, сделала вид, что смотрю в сад. А сама слушала, о чем беседуют дед, отец и госпожа фон Браун. Мама со мной не заговаривала. Она сидела у печи и, сморкаясь, тихонько плакала. Дедушка застегнул пальто, надел шляпу со словами:

— Со страху можно стать героем. А уж я-то им непременно стану. Нужно идти к Юли!

Дед выглядел беспомощным. Он и понятия не имел, что теперь делать. Человек в коричневом шлеме убедил, что русские могут появиться в любой момент. Потом дед расстегнулся, снял шляпу.

— Не уходи! — просил его отец. — Останься здесь, а то тебя подстрелят.

Дед боялся предстоящего пути. Охотнее всего он бы остался. Но страх перед Юли пересилил.

— Не могу оставить Юли одну!

Отец рассердился.

— Черт подери! Много пользы Юли, если тебя убьют!

— Господин Гёт, нельзя сейчас идти! Вы же не герой, господин Гёт!

Дед снова застегнул пальто, надел шляпу, беспомощно повторил:

— От страха можно сделаться героем. Мне придется им стать. Я должен идти к Юли.

Дедушка отправился к своей Юли. Я смотрела ему вслед сквозь кухонное окно. Видела, как он запирал ворота, как исчез за забором. Потом представила себе: сейчас он идет мимо ворот Архангела. Теперь он на Атариаштрассе… У партийного дома… У конечной станции трамвайной линии… А теперь у воронки, где протекает Альс…

Потом я подумала, что дед не может идти с такой скоростью, как я думаю. Начала сначала: сейчас он у ворот Архангела. Пять шагов до желтого дома… Тридцать вдоль забора. Раз-два-три… Быстрее, дедушка, быстрее! Сейчас дед у стеклянной веранды ресторана. Беги, дедушка, беги!

Послышался рев самолета. Вдалеке, не близко. Но и дедушка сейчас тоже вдалеке. Я надеялась, что в самолете сидит мой знакомый в коричневом кожаном шлеме…

К нам зашла мать Ангела Архангел и сказала, что детей надо запереть в доме, потому что появились самолеты-разведчики. Один пролетел над их садом. Как было страшно! Как ужасно! Вы не представляете!

— Пожалуйста, Архангел, не говори больше! Это был мой летчик. Я его лучше знаю. Закрой рот. Архангел!

Архангел рта не закрывала. Мама сморкалась, слушая ее, потом рассказала ей про меня.

— Мама, замолчи, пожалуйста! Дедушка в пути. Дорога у него долгая. Мама! Я ведь не знаю, дошел ли он до воронки. Или уже на центральной улице Гернальса. А это очень важно! На центральной улице стоят большие дома. Можно идти, прижимаясь к стене, — вдруг появится самолет с летчиком — любителем стрельбы.

Мама продолжала разговаривать не потому, что этого хотела, а потому, что Архангел металась по кухне и возбужденно тараторила:

— Хочу вам сообщить, что открыли продовольственный склад. Люди разбили ворота и вошли. Они там просто озверели. Вытаскивают оттуда все. Нахально воруют. Неслыханно! Чудовищно…

Архангел не находила слов, чтобы выразить свое возмущение.

— А где этот склад? — спросила мама.

Внизу, недалеко от Атариаштрассе. Второй дом слева, — ответила фон Браун и надела пальто.

— Дети пойдут с нами, — решила мама.

— Наденьте куртки! — крикнул папа.

Архангел вытаращила глаза и скривила рот.

— Куда это вы? Что вы хотите делать? Вы-то не пойдете туда?

— Конечно, мы туда пойдем! — ответила мама.

— Неужели вы хотите… — недоверчиво начала Архангел.

— Да, да, мы идем грабить, — не выдержал папа. — Понимаете, уважаемая госпожа, гра-бить!

Архангел перестала удивляться:

— Подождите, подождите! Я пойду с вами!

Мы двинулись к складу. Архангел — за нами. Из их сада раздался ор Ангела. Она не хотела оставаться одна. Кричала как резаная. Архангел не обращала на нее никакого внимания.

Большая темно-коричневая дверь склада была открыта. От ворот шел человек с двумя голубыми бумажными мешками и одним коричневым матерчатым.

— Склад во дворе, — показал он нам.

Склад был большой. Наверное, раньше здесь размещался обеденный зал для воскресной публики. А теперь зал заполняли огромные, до потолка, полки. На полках громоздились голубые и коричневые мешки, белые коробки. Между полками сновали люди. Я удивилась, как много их тут. Я-то думала, что Ангелы, Вавра, да господин Циммер — последние жители. Но на складе суетилось, по крайней мере, человек пятьдесят. И то, как они себя вели, поражало.

Одни бегали по проходам, надрывали голубые мешки, сбрасывали с полок белые коробки, разрезали ножами коричневые мешки, смотрели, что в них, неслись дальше. Другие вскидывали на плечи по два голубых мешка, бросали их, хватали коричневые, бежали к выходу, кидали мешки в угол, хватали по три белых коробки. На пол сыпались бобы, горох, макароны и еще что-то темное, мне неизвестное. Я попробовала маленькие серые нити. Они были соленые, но вкусные. Между макаронами и горохом лежали тонкие темно-коричневые завитки. Я их тоже попробовала. Оказалось — жареный сушеный лук.

Бобы, горох, макароны и лук вскоре покрыли пол по щиколотки. А из мешков продолжало сыпаться. Все это скрипело под ногами. Мне нравилось топать по все этим припасам. Они так замечательно трещали!

Отец вкатил на склад тачку. За ним с воплями плелась тощая старуха.

— Эй, парень, что Вы себе позволяете! Это моя тачка! Отдайте мою тачку!

Тачка давила макароны.

— Вы потом получите свою проклятую тачку, — орал папа.

Тем временем мама с госпожой фон Браун загружали в тачку голубые и коричневые мешки, белые коробки, канистры с постным маслом. Тачка быстро заполнилась. Можно было возвращаться домой.

Отец тянул тачку спереди, мама и фон Браун подталкивали ее сзади. Я с Хильдегард поддерживала коричнево-голубые мешки с одного бока, сестра и Геральд — с другого.

Продвигались мы по макаронному полу с трудом. По ходу дела какая-то молодая женщина стала спорить с нами из-за тачки. Сказала, что она соседка старой женщины, владелицы тачки, и имеет на нее больше прав. А старуха стояла у двери склада и кричала:

— Никто не имеет права! Никто! Никто не возьмет мою тачку! Никто! А ну прочь отсюда все! Она — моя! Все мое!

Папа хотел было проехать через дверь. Но старуха преградила ему путь, раскинув руки. Отец опустил тачку, взял старуху под мышки и приподнял. Старуха дрыгала в воздухе ногами и орала:

— Негодяи! Пролетарии! Воры! Отпустите меня! Это все не ваше! Это для нацистов! Никто не имеет права брать! И мою тачку тоже!

Отец отнес брыкающуюся старуху во двор, посадил ее на клумбу с цветами, между желтыми и фиолетовыми крокусами. Потом вернулся к тачке. Я смеялась над старухой в крокусах.

— Нечего над этим смеяться, — нахмурилась мама.

— Поделом ей, этой жадюге! — сказала сестра.

Мы медленно ехали к дому. По пути гора мешков, качнувшись, распалась. Мы водрузили мешки на место. Наконец подъехали к воротам. По гравию тачка продвигалась с трудом. Отвалилось колесо. Пришлось на руках вносить тачку в дом. А колесо мы забросили в заросли плюща.

Родители сновали между кухней и подвалом, нагруженные нашими бело-голубо-коричневыми сокровищами. Прятали их там вместе с консервами Лайнфельнеров. Все были взволнованы, щеки горели от возбуждения. Радовались, что теперь дома есть горох, макароны, сахар, сушеный лук, бобы и масло. То и дело слышалось:

— Там мы спрячем мешки с бобами. Под лестницу положим сахар. Мешки с горохом сунем в самый низ. — Все это звучало как «мы выживем, мы прорвемся!»

Я достала из белой коробки серые соленые корешки. Насыпала себе полный карман.

— Нет, нет! — закричала мама. — Сырыми их есть нельзя. Это же сублимированный суп из говядины.

— Он вкусный! — ответила я и выбежала из дома. Отправилась к старику Вавре. Вавра расчищал садовые дорожки железными граблями. Делал он это ежедневно, хотя по дорожкам никто не ходил и, естественно, не сорил.