Браунша передала маме ключи, объяснив, какой из них от ворот, какой от калитки, попрощалась:

— Хайль, Гитлер! — пару раз стукнула серебряной тростью по полу и важно прошествовала мимо обломков, кусков унитазов и оконных рам. На улице ее ждал военный автомобиль.

Машина тут же отъехала. Бабушка посмотрела им вслед. Но больше не кричала. Накричалась вечером.

После обеда мама, сестра и я отправились в путь. Шли в пригород Нойвальдегг. Трамваи не ходили уже давно, много недель. Шли мы по трамвайной линии. По дороге я считала воронки от бомб. Вдоль Альса, притока Дуная, были особенно красивые воронки. Альс вообше-то протекал под землей, в трубе, обложенной камнем. Но бомбы пробили дорожное покрытие.

У края одной воронки мы остановились. Мама крепко держала нас с сестрой за плечи. Мы глядели вниз, на черную воду. В Альс стекала вода из всех водосточных труб. Альс жутко вонял. В воде что-то плавало. Мама сказала, что это крыса. Вдруг появился дядя с повязкой на руке. На повязке была фашистская свастика. Он предупредил, что у воронки стоять опасно, лучше уйти. Мама взорвалась:

— А что теперь не опасно?

Дядя не ответил.

Мы были обуты в башмаки с деревянными подошвами. Ботинок на коже давно не было и в помине. На деревянных подошвах не очень-то побегаешь. Ноги у нас горели. Дерево натирало кожу до волдырей. У конечной остановки мы сели на скамейку. Я сняла башмаки, поставила на холодную землю горящие ноги. Было приятно. В башмаке сестры торчал гвоздь. Мама попыталась его вытащить.

Вокруг царила тишина. Поблизости не было ни фабрик, ни больших жилых домов. Не было здесь и руин. Стояли роскошные виллы, окруженные садами. Все целые. Я спросила у мамы, почему американцы не бомбят Нойвальдегг?

— Зачем бросать бомбы понапрасну? Тратить бомбу на одного-двух человек!

— А если бомба упадет в сад, — вмешалась сестра, — то погибнет всего лишь дерево. А бомбы ведь дорогие. Понимаешь?

Я поняла и обрадовалась, что оказалась в таком дорогом для бомб месте. Надела свои башмаки и тут увидела ковыляющего мужчину. На нем была солдатская форма. И он был похож на отца.

— Папа идет за нами!

Усталая мама, закрыв глаза, откинулась на спинку скамейки.

— Папа в госпитале. Сегодня у него будут вынимать осколки из левой ноги. Он придет завтра или послезавтра.

Человек в серой солдатской форме приближался. Это был отец! Он сел рядом с нами. Зажал между колен палку, положил на нее подбородок и, глубоко вздохнув, проговорил:

— Война для меня кончилась.

Мы уставились на отца. А он улыбнулся:

— Сегодня в госпитале все кувырком. Пришел приказ эвакуироваться в Германию. Русские совсем близко. Всем надо уезжать, даже только что прооперированным.

— А тебе? — спросила мама. — Разве тебе не нужно ехать?

— Я сбежал прямо из поезда, как только засвистел паровоз. В суматохе никто и не заметил. Все были в жуткой панике.

Я сидела тихо, как мышь, старалась не бояться. Но ведь я не дура! Я-то понимаю: солдат, даже больной и весь израненный, — все равно солдат. Он не может поступать, как ему хочется, он должен повиноваться приказу. А тут солдат из поезда, направляющегося в Германию, сидит себе на скамейке. Такой солдат считается дезертиром. А дезертиров расстреливают, сейчас — даже без суда и следствия. Просто расстреливают на месте.

— Пошли! — приказала мама. Она вдруг заторопилась.

Гвоздь в башмаке мучил сестру по-прежнему. Огромные волдыри у меня на подошвах лопнули.

— Тут недалеко, — сказала сестра.

Я протянула ей руку.

По дороге мы не встретили ни единого человека. За забором люди мелькали редко. Ставни у многих вилл были забиты.

— Все на Западе, — проговорила мама, — боятся русских.

— Русские отрезают груди женщинам, убивают детей, разворовывают дома и все сжигают, — сказала сестра.

— Какие глупости! Откуда ты этого набралась? — возмутился отец.

Сестра пожала плечами.

— Так все в школе говорят. Учительница физкультуры, и ребята, и госпожа Бреннер, и в союзе немецких девушек тоже это говорят.

Я не утерпела:

— А мне говорил Шурли Бергер. Ему рассказывал дядя, что русские режут женщин на части, кладут в бочки и засаливают.

— Как это — засаливают? — удивилась сестра.

Но я не имела представления, зачем русские засаливают людей.

На перекрестке между Атариаштрассе и Нойвальдеггер мы увидели открытую военную машину. Возле нее стояло двое солдат. Двое тощих, очень молодых парней.

— Ну, а теперь что? — шепотом спросила мама.

Сестра сжала мне руку. Пальцы у нее были горячие и влажные. Чем ближе мы подходили к солдатам, тем крепче она сжимала мою руку.

Наконец мы подошли к машине. Один из солдат преградил нам путь, потребовав у отца документы. Отец достал солдатскую книжку. Солдаты внимательно ее просмотрели.

Отец протянул им еще какую-то бумажку. Солдаты и ее изучили. Читали долго, внимательно. Потом, удовлетворенно кивнув, отдали все отцу. На прощание они козырнули и пропустили нас.

Мы пошли дальше. Прошли еще дома три. Остановились у дома номер 58.

Мама вынула из кармана связку ключей, которую ей дала фон Браун. Попыталась открыть ворота, но ключ дрожал в ее руке. Отец отобрал у нее ключи и сам отпер дверь.

И вот в больших железных воротах распахнулась маленькая калитка. Прежде чем войти в сад, я оглядела улицу. Два тощих молоденьких солдата лениво опирались на машину. Один закурил сигарету.

— Как тебе удалось отделаться от патруля? — спросила мама, когда мы уже шли по широкой дорожке к большой светло-желтой вилле.

Отец вынул из кармана бумажку, которую он показывал солдатам.

— Увольнительная, — улыбнулся он, — завтра будет другая!

Он похлопал по карману на груди.

— Все здесь! Целый штаб! Увольнительные, печати — все со мной!

— Откуда это у тебя? — допытывалась мама.

— Ну, конечно, мне их не подарили. В канцелярии было все перевернуто вверх дном. Умный человек догадается, что надо делать.

Мама вздохнула:

— Думаешь, выкрутимся?

Отец ей не ответил.

— Если русские не скоро придут, немцы тебя схватят.

— А когда придут русские? — спросила сестра.

Мама пожала плечами.

— Русские придут скоро, — сказал отец, — очень скоро!

Вилла госпожи фон Браун была очень большая и очень желтая, с коричневыми оконными рамами и серой крышей. Дом украшали: круглая и четырехугольная террасы и балконы, узкий длинный и короткий широкий. Еще были три эркера, маленькая башенка, большая башня и две штанги для флагов. Я никогда раньше не видела такого домищи. Самым большим жильем я считала квартиру Маргит Кох. Та состояла из гостиной, спальни, кухни, столовой и детской. В доме же госпожи фон Браун были какие-то удивительные комнаты, например, огромная комната для книг. Вдоль всех стен помещались книги — в толстых темно-коричневых кожаных переплетах с золотыми буквами. Еще была комната с пятью окнами. Мама сказала — это салон. Слово «салон» было мне знакомо. Его я видела на двери портновской мастерской господина Хампасека — «Салон одежды Отто Хампасека». И на давно закрытом кафе господина Тонио Перегрини было написано: «Итальянский салон мороженого». Ну а в салоне фон Браун мы не увидели ничего хорошего. Там стояли кресла, покрытые бесформенными серыми чехлами. А с потолка свисала огромная штука, завернутая в серое полотно, наверное, сверкающая люстра. Серые чехлы предохраняли мебель от пыли. И мы их не посмели снять. «Потому что это не наш дом», — сказала мама.

Было еще много комнат, не похожих на жилые: ни спальни, ни столовая, ни даже детская. И таких комнат полно — и в полуподвале, и на первом этаже, даже под крышей. Там повсюду стояли серые полотняные чудовища, а по углам лежали свернутые ковры. Вечером, в сумерках, было жутковато проходить по этим помещениям.