— Как это пополам? — не понял Гриша.
— Она читает первую часть и кратко рассказывает ему содержание, а он вторую — и ей рассказывает.
— Ну, это сомнительная рационализация, — сказал Гриша. — Лучше тогда читать вслух.
— Да, почитай вслух под писк близнецов! Голова вспухнет.
В таком духе мы поговорили еще с полчаса, пока я не вспомнил, зачем привел их сюда.
— Подождите, — оказал я. — Этим случаям не будет конца. Давайте же решим, наконец, принципиальный вопрос.
— Не понимаю, как можно решать принципиальный вопрос в отрыве от фактов, — пожал Геннадий плечами. — Давай, рассказывай, что там стряслось.
Так как Гриша был того же мнения, я не стал спорить и рассказал приятелям обо всем, что так занимало меня последние дни.
— Да-а, — протянул Гриша, подумав, — чувствую, тут что-то кроется. Дело нечистое.
— Нечистое, — согласился с ним Геннадий. — Попробуй порасспросить еще раз тетушку, чего хочет от нее эта зеленая.
— Ничего не выйдет, — махнул я рукой. — Я же вам говорю, что это чужая тайна и открывать ее тете честь не велит.
— Тогда подслушай. Ведь для ее же пользы, — решительно сказал Геннадий.
— Правильно, — поддержал его Гриша.
— Да, но как? Стоять у двери, приложив ухо к замочной скважине, — покорно благодарю! Очень уж унизительная поза.
— Если дело в позе, то не волнуйся. Я тебе помогу, — пообещал Геннадий. — Будешь лежать в кровати и слышать каждое слово.
— Это как же?
— Повторяю, не твоя забота. В гостиной трансляционная точка есть?
— Нет.
— Уговори поставить. Сделаем домашним способом, без волокиты.
— Да не захочет она!..
— Как это не захочет! Скажи, Чайковского будет слушать, Римского-Корсакова, «Ночи безумные», если нравятся. Уговори. А мы с Гришей придем и в два счета все, что нужно, оборудуем.
Мы еще немного посидели у моря, Гриша, несмотря на прохладный вечер, выкупался, и все разошлись по домам.
Уговаривать тетю я начал наутро, за завтраком. Я сказал:
— Тетя, отчего бы вам не установить трансляционную точку?
Как я и ожидал, тетушка отнеслась к моему предложению сдержанно.
— Шума много, — поморщилась она. — Не люблю шума. Я потому так и держусь за этот домик, что он в глубине двора — улицу совсем не слышно.
— Что ж шум! Не обязательно подражать тем людям с веревками вместо нервов, у которых радиоточка целыми днями не выключается, — что бы ни передавали, хоть грохот грузовиков. Слушать надо то, что нравится. Одни больше интересуются международными обзорами, другие заслушиваются передачами для дошколят, а я люблю научные доклады и музыку.
— Да, конечно, если хорошая музыка и мастерское исполнение… — Тетушка пошла как будто на уступку.
— Вот именно если хорошая! — подхватил я. — Теперь стали часто передавать концерты из Московской консерватории. Чудо! Я недавно слушал четырнадцатую симфонию Скрябина. Вот это музыка! Постарался старик!
— Положим, у Скрябина только десять симфоний, — улыбнулась тетя. — Да и умер он в возрасте сорока двух лет.
— Вот видите, как мне не хватает музыкального образования, — пожаловался я. — Особенно я хотел бы послушать оперы. Их передают то из Московского Большого, то из Ленинградского имени Кирова. Недавно «Кармен» транслировали. Вот музыка! Постарался старик Гуно!
— Неужели и «Кармен» передают? — оживилась тетушка.
— А ка-ак же! Каждую субботу! — бессовестно соврал я. — Партию Кармен исполняет солистка Тахтарова. Вот певица! Не чета вашей Людмиле Павловне.
— Ну что ж Людмила Павловна, — пожала тетушка плечами, — голос у нее, конечно, пропетый. Но дело не в ее голосе, дело в самой опере, поэтому я слушаю даже Людмилу Павловну… Кстати, ты опять ошибся: не Гуно, а Бизе.
— Ну как тут без трансляции! — развел я руками. — В любой момент осрамлюсь.
— Да пожалуйста! — сказала тетушка. — Разве я против? Тем более, что «Кармен» я бы и сама послушала с удовольствием.
«Есть! — сказал я про себя. — Первая линия взята!»
У писателей
В субботу мы с Геннадием опять покатили в Новочеркасск.
Вечером я пригласил Дину в парк у здания горсовета, бывшего атаманского дворца. Хорошо в этом парке осенью: влажный воздух, под ногами шуршат опавшие желтые листья, в темном небе жалобно кричат невидимые гуси. Осень. «Унылая пора, очей очарованье». Впрочем, позвольте, Александр Сергеевич, с вами не согласиться; никакого уныния я не чувствую даже осенью, особенно когда рядом Дина. Взглянет она — и мне кажется, будто какой-то зверек гладит меня по сердцу бархатной лапкой.
И я тихо декламирую:
Дина останавливается и смотрит на меня недоверчиво:
— Это твое?
— Мое, — говорю небрежно. А у самого душа сжимается от страха: что-то она сейчас скажет?
Она идет дальше, смотрит на носки своих туфелек и раздумчиво, без связи со стихами, говорит:
— Вот тебе уже девятнадцать лет, а ты часто и говоришь и поступаешь, как четырнадцатилетний мальчишка. Отчего это?
— Не знаю, — огорченно вздыхаю я. — Наверно, от недоразвитости.
Вдруг она вскидывает голову и со странным выражением в глазах смотрит на меня:
— Вот ты тогда, в своей сумасшедшей речи, сказал, что раньше всех прилетишь на луну. Знаешь, мне это понравилось. Ты и в самом деле мог бы отправиться на луну?
Теперь голову опускаю я и со смущением выдавливаю:
— Нет, не мог бы… Страшно… Один — не мог бы…
— А с кем? — в упор спрашивает она.
— С тобой. С тобой я всю вселенную облетел бы.
Не сводя с меня глаз, она говорит:
— Вот!.. Вою вселенную!.. Помнишь, Чехов говорил, что человеку надо весь земной шар? Но земной шар — это только любимый дом, куда мы будем возвращаться в отпуск с Марса или Венеры. На Марс полетишь?
— С тобой хоть на солнце!
— Ну, на солнце мы, пожалуй, сгорим, — благоразумно замечает она.
— Ну и что ж! — восклицаю я. — Сгорать — так вместе!..
Возвращаясь на другой день через Ростов, мы с Геннадием завернули в местное отделение Союза писателей. День был воскресный, и в комнате сидел только один человек — плотный, плечистый, в добротном коричневом костюме.
— Что, хлопцы, стихи принесли? — спросил он донским казачьим говорком. — Так сегодня день неприсутственный.
Я рассказал о тете, о ее мечте перевести на египетский язык «Молодую гвардию» и спросил, не может ли Союз дать ей творческую командировку.
— Она член Союза? — осведомился мужчина.
— Где там! Нет.
— Ничего не выйдет. Я вот член Союза с довоенного времени, а ездил на теплоходе «Победа» в турне по Европе за свой счет.
— Так то в турне, а тетя с целью изучения диалекта, — попробовал я возразить.
— Ну, не знаю, я переводами не занимаюсь, я, слава богу, свое пишу. Читали? Вона сколько написал! — кивнул он на шкаф, забитый толстыми книгами. — А насчет переводов — это вы нашего маститого поэта опросите: он переводит. Спросите — он в курсе.
Мы поехали к поэту. Дверь приоткрыл мужчина лет шестидесяти, лысый и, кажется, подслеповатый. Не снимая дверной цепочки, сказал, что он переехал в Москву.
— Как же так? — опешили мы. — Вы же вот! Вот же вы! Мы вас по портрету узнали.
— Это неважно, — сказал он. — Чемоданы уложены, билет на руках — можете смело считать, что я в Москве. — Он присмотрелся и вдруг воскликнул: — Товарищи!.. Тысяча извинений!.. Я думал, что это опять агенты по страхованию имущества… Ходят каждый день, жить не дают. Ну какое у поэта имущество!.. Заходите! Чем могу служить?
Когда я и ему рассказал о тетушкиной мечте, он спросил:
— А перевод ее Абу-ль ала аль-Маарри с вами?
— Нет, но мы можем прислать.