– Ну давай скажем папе, – щелкнула трусиками и Танька, не оставляющая вредной идеи.

– Папе не надо, – задумалась предусмотрительная Анька. – А то она на нас закапает. А он в нас кашу пихать станет.

Эта моральная стойкость понравилась доктору Рыжикову.

– Интересно, а папа целуется? – вдруг проявила Танька нездоровый интерес.

– Не знаю, – честно ответила Анька. – Он все время работает. Ему, наверное, некогда.

– Там есть красивые врачихи, – вздохнула маленькая Танька почти по-рыжиковски. – Наверное, как мама.

– Вот еще, – возмутило Аньку такое кощунство. – Как мама там и близко нет!

– Конечно нет… – взгрустнула Танька. – А ты маму хорошо помнишь?

– Хорошо, – отрезала старшая Анька.

– Жаль, ее нет, и папе целоваться не с кем. А как ты думаешь, это здорово?

– Тебе-то что! – почувствовала Анька ответственность старшей за нравственность младшей. –Ну-ка домой, расцеловалась! Шагом марш!

– Отстань! – взвизгнула ущипленная Танька. – Сама ты шагом марш, пришибейка! Ой, дождик, бежим!

По крыше рыжиковского сарая ударили теплые летние водяные дробинки. Две пары тапочек прошлепали по мокнущему кирпичу к веранде. Худая Танька увертывалась от плотной, скорой на расправу Аньки, почему-то болезненно реагировавшей на клички «унтерша» и «пришибейка».

Размельченные капли брызгали в щели сарая. Доктор Рыжиков никак не мог пошевелиться, связанный чужими тайнами. В том числе и тайной дочери Валерии, не ночующей дома. Валерия, тот выросший сюрприз, который поднесла своим родителям юная одноклассница доктора Рыжикова после того дождливого медового дня. Когда он давно был на фронте, не гадая и не думая, что стал отцом, наравне с бородатыми «батями». Отцом, которого ее родители в память о том сюрпризе еще долго называли только «он» и «хулиган». И пускали на свой порог только для того, чтобы высказать все как губителю ее судьбы и красоты, якобы увядшей от раннего материнства! Для них, но не для него!

Так и узнаешь, что творится в твое отсутствие. Оказывается, просто некому варить утром овсяную кашу, в которую он свято верил. И девки, видимо, перебиваются хлебом с колбасой. Ночуя дома, доктор Петрович лично к семи тридцати утра варил эту бурду на воде – в одной руке ложка, в другой книга. Для спящих девок это позвякивание ложки и побулькивание массы было ненавистным предвестником неотвратимого пробуждения. Они, в отличие от доктора Петровича, ни в грош не ставили значение для развивающихся девичьих организмов овсяной каши «геркулес» (на воде). Они любили колбасу.

Без него эта обязанность возлагалась на старшую дочь. И вот тебе на! Жизнью пользуйся, живущий. Может, Валера Малышев ему уже и не будущий родственник, а настоящий? Пока он тут в сарае вор вором. Глаза слипались… Когда-то он умел не спать по три ночи. Теперь это кончилось. Сам не заметил как. Наверное, как кончается молодость. Тоже незаметно. Недоспав, доктор Рыжиков ходил теперь в летаргии, и выручали только заседания. Но завтра заседаний не было. Только одна операция. И пять часов сна ему были нужны позарез. Пожалуй, даже шесть. Но, допустим, он заявится. Что тогда? Эта дурочка будет поймана. Высокомерная Валерия. Гордая и недоступная. Как ледниковая вершина. Как ледяной склон, к которому каждый раз снова и снова подступает атлет и кибернетик Валера Малышев. Чтобы завоевать улыбку или взгляд. И поймана.

Даже зайцу противно быть пойманным. А гордой вершине подавно. Она, вершина, на свое имеет право. Если бы даже это была посторонняя вершина, доктор Петрович вообще философски смотрел бы, какая сейчас над ней крыша. Но вершина была своя. И то-то и оно. Тот самый двухлетний сюрприз. Гордая и пойманная своя вершина – как это грустно! Если в дом. А если обратно в больницу – промокнешь как суслик. И рыжая Лариска в дежурке бог знает что решит. Куда же тогда?

Дождь приударил стеной и промыл все насквозь. Капли сочились за шиворот. Запахло мокрым деревом и молодой сиренью. Никто не прибежал спасаться. Время шло. Дождь только сначала был теплый. С сыростью в сарай проникал холод. Он отпугивал от ночевки здесь с Рексом. Доктор Рыжиков сидел и думал, как ему быть. Во-первых, с гордой вершиной, во-вторых – с Туркутюковым. Во-вторых, с Рексом, во-первых с гордой вершиной. Во-первых, с архитектором Бальчурисом, во-вторых – с Туркутюковым. Во-первых, с гордой вершиной…

Один механик электронного концерна в ФРГ слухом отличает шумы, которые не улавливает ни один прибор. Слышали? Он там работает акустическим дегустатором. Пришлось ему застраховать свои уши в агентстве Ллойда на полмиллиона долларов…

Обритая голова Туркутюкова представляла собой нечто ни на что не похожее. Может быть, на высоту военных лет, изрытую траншеями и воронками. Вечером он уснул, убаюканный бромом, люминалом, хлоралгидратом, демидролом, седуксеном или черт-те чем еще, а также спокойным лицом доктора Рыжикова, монотонно рассказывающего про наиболее яркие воздушно-десантные операции второй мировой войны. Во сне он даже взлетел, только не на своем «дугласе», а на реактивном «МИГе», думая, что так помогла операция.

Неохотно проснувшись, он опять увидел широкое и доброе лицо доктора Рыжикова, беззаботно говорившего о каких-то не имеющих отношения к делу застрахованных ушах. Вокруг сновали какие-то люди в зеленых пижамах со шприцами и склянками. Пока ему делали укол, Туркутюков успел услышать, что, по последним данным, исходя из анализа множества электроэнцефалограмм, крокодилы, когда они спят…

И снова провалился в теплую мягкую вату.

Потом сквозь эту вату к нему снова пробились слова доктора Рыжикова, объяснявшего, что если бы у него были три парня, а не три девки, то он всех троих обязательно бы спровадил в… Рязанское воздушно-десантное училище. Про них бы сняли фильм «В небе только Рыжиковы». Туркутюков начал сердиться, что ему не дают спать и будят каждые пять минут, да еще недосказывают что-то начатое. «А где вы родились?» – вдруг спросил доктор Рыжиков. Туркутюков чуть шевельнул губами: «В Ростове». – «А на какой улице?» – почему-то пристал доктор. «На Арнаутской», – ответил Туркутюков недовольно. «А где сейчас живете?» – «В Калинине…» – «А уехали оттуда давно?» – «Зимой…» – «Зачем?» – «От фотографов…» – «А война когда началась?» Удивившись явной глупости этого вопроса, Туркутюков назвал год и добавил: «Сами не знаете?»

Все это доктор Рыжиков угадывал скорей по шевеленью губ, но в общем был доволен. «Ну, хорошо. А как вы себя чувствуете?» – «Хорошо… А что крокодилы?» – «Какие крокодилы?» – «Которые спят…» – «А-а… Снов не видят. Оказалось, крокодилы спят без снов. Понимаете?» – «Понимаю… А когда операция?»

В общем, ему уже было давно все равно. Никакого страха или нетерпения. Только ватное равнодушие.

– А уже, – вдруг сказал доктор Рыжиков. – Сделали…

– За пять минут? – не удивился бедный летчик.

– За шесть часов, – уточнил доктор Рыжиков со всей присущей ему приветливостью. – Ну, теперь спите.

С облегчением радости – не операции, а разрешения спать – Туркутюков снова канул.

И очень хорошо, что проспал все на свете. А то бы его очень обидело, что доктор Рыжиков начал это священнодействие с настоящего оскорбления, то есть иголкой и ниткой пришил к его многострадальному бритому темени кусок стерильной бурой простыни. Вряд ли кто перенес бы таковое издевательство спокойно, тем более больной с ярко выраженным эпилептическим комплексом.

– На первый взгляд, это, конечно, варварство, – пробормотал доктор Рыжиков, выряженный в столь же бурый и мятый халат вместе с такой же жеваной шапочкой. Он оправдывался перед трагическим взглядом Аве Марии Козловой, пробившимся между ее зеленой шапочкой и марлевой маской. – Так делают только аспиды нейрохирурги. Всю остальную честную братию это почему-то шокирует. Не пойму, почему. Лучше раз пренебречь дипломатией, чем сто раз править поле и дергать себя и сестру… Ну как там, заинтубировали? О! Сейчас только начнут! Вам бы кота за хвост тянуть, братцы кролики…