Тогда запоздавший к событиям местный хирург и сказал: вот, мол, здорово, что подвернулся такой практикант, а не какой-нибудь дерматолог. Доктор Рыжиков со свойственным ему с юных лет легкомыслием добавил: хорошо, мол, что этот практикант не лежит сейчас в полях за Вислой сонной, где его раз уложили, а то бы другой еще с перепугу не стал сам ковыряться, а потрясся с больным в город.

С тех пор, когда что-то удавалось, он говорил в ответ на благодарности: «Что вы, это повезло нам обоим». Когда не удавалось – молчал и дальше, чем обычно, уезжал на велосипеде от города. А молчал он о том, что зря его, наверное, выкопали, что если бы вернули кого поумнее, то пользы человечеству было бы больше… Но потом постигал, что раз уж так получилось, раз вернули его, а кто-то поумнее остался тлеть в тех полях, то надо тянуться, надо выплачивать долг. Не ради же его персоны как таковой судьба сделала этот немыслимый жест – разверзла вновь уже зарытую могилу. Кому тут нужен лично он, если счет шел на десятки миллионов? Песчинка в урагане войны – что она могла требовать? Чем ей должно было быть лучше других? Значит, это все ради тех, кому она потом послужит, кому пригодится.

Теперь он считал про себя: вот я лежу уже семь лет, десять… пятнадцать… переваливает за двадцать… Уже и костей не осталось, пуговицы – в порошок… Может, поставили плитку с фамилиями, может, перенесли на чужое аккуратное австрийское кладбище, а может, забыли, и холмик сровнялся с землей… И только нас на ней и видели…

Такой календарь.

Оказывается, почти жалобно мог бы сказать он жене архитектора Бальчуриса, двадцать с лишком лет лежать в могиле – это так много, так долго… А это же время прожить – так быстро, так мало… Чихнуть не успеешь. Сделать что-нибудь путное все собираешься и собираешься… «Про меня даже Твардовский написал», – мог бы похвастать он с невеселой усмешкой. «Вы знаете Твардовского?!» – спросила бы она всерьез. Я его – да. «И устаю от той игры, от горького секрета, как будто еду до поры в вагоне без билета…» Он-то меня – навряд ли…

И только потому, что в доме архитектора Бальчуриса, на его знаменитых интеллектуальных четвергах, звучали при свечах или там торшерах стихи совсем других – не скажем, что худых, – поэтов, она не смогла бы ответить: «…А что ж ты, собственно, хотел? Ты думал: счастье – шутки?»

Но объективности ради надо все же сказать, что в медицинском тогда студентам-дежурантам, а также санитарам, сестрам и братьям действительно перепадали пайки. И студенческий голод в послевоенные двадцать в самом деле не тетка. Так что доктор Рыжиков ответил истинную правду, почему он пошел в медицинский.

Потом он за кого-то заступался.

– Просто старость не радость, – говорил он сочувственно, как про какого-то больного, с которым надо быть особенно внимательным. – К старости развивается масса неприятных осложнений личности… Мания величия, синдром непогрешимости… Жажда всепослушания… Начинаются перебои в пресловутой обратной связи. Сам себя слышит хорошо, а на ответе засыпает… Ты учти, что это все ждет нас. Готовься потихоньку.

– Ну прямо адвокат… – некий Мишка Франк пустил из своей трубки паровозное облако дыма.

Трубка у него была короткая и мощная, под стать самому приземистому и квадратному Мишке Франку. Доктор Рыжиков звал ее кулацким обрезом. Притом не одна трубка, а две. Пока одна курилась, другая заряжалась.

– Я что-то не пойму, жалеешь ты его? Ты себя пожалей!

– Нас не надо жалеть, – отказался доктор Рыжиков. – Ведь и мы б никого не жалели…

– Уж вы-то всех подряд жалеете, – хмыкнул Мишка Франк в густые черные усы. – Только не пойму, почему…

– Все-таки он много вынес, – снова заступился за кого-то доктор Рыжиков. – Оперировать в лесу, в землянке – это жуткое дело. Ты даже не представляешь. Без антисептика, без наркоза, без инструмента…

– Ну хорошо, если ты так его любишь, то что же ты с ним разругался? – снова не понял доктора Рыжикова Мишка Франк.

– Не я с ним разругался, – спокойно сказал доктор Рыжиков, – это он разругался со мной.

– Ничего себе – не разругался! – Мишка Франк даже бросился ко второй трубке, запустил ее во всю мощь и начал выколачивать пепел из первой. Для этого служила здоровая каменная лоханка, громоздившаяся на письменном столе. Кстати, подарок самого доктора Рыжикова, в котором он теперь каялся: не следовало бы помогать Мишке Франку в его непрерывном курении. Ибо, выколотив первую трубку, он тут же стал набивать ее новым табаком. Этот конвейер работал без остановки. – Ляпнуть такое насчет президента Кеннеди!

– Уши у тебя длинные, но кривые. Я ляпнул не насчет президента Кеннеди, а насчет сенатора Кеннеди.

– Ну да… Чуть ли что он его там убивал вместе с Освальдом…

– И телефон у тебя испорчен, – резюмировал доктор Рыжиков так, что Мишка Франк удивленно посмотрел на телефонный аппарат, верой и правдой служивший ему. – Освальд убивал президента, а сенатора – совсем другой террорист. Его зовут…

– Да не морочь ты мне голову! – вспылил Мишка Франк. – Я тоже газеты читаю! Говорят, его из-за тебя кондрашка хватила!

Даже трубка-обрез мощным пыхом разделила возмущение хозяина.

– Кондратий тебя раньше хватит! – посулил доктор Рыжиков. – Если будешь коптиться как окорок и сало наедать. А он здоровей нас с тобой, бегает по корпусу и пыхтит как самоходный вулкан.

Для пояснения он тут же набросал бегущего со свирепым выражением Ивана Лукича, своего корифея, у которого вместо лысины зияло жерло, извергающее пепел и огонь.

– Ну вот! – подтвердил свои подозрения Мишка Франк. – А прикидываешься мальчиком. Чем-то ты его до этого довел! Ведь так просто любимых учеников не гонят взашей!

– Меня никто не гнал! – сказал доктор Рыжиков миролюбиво, но с примесью самолюбия. – Я сам ушел. И доводить я никого не доводил. Я только тихо и мирно сказал, что такая тактика и отправила на тот свет сенатора Кеннеди. А консервативная должна была спасти.

– Только и всего?

– Только и всего!

– Врешь ведь! – убежденно пыхнул дымом Мишка Франк. – Еще что-то добавил!

– Добавили, – послушно согласился доктор Рыжиков. – Приступ начался, когда ему сказали, что вас тут считают убийцей в белом халате. Ну тут он, конечно, побагровел, набычился… Ну и…

– А кто сказал? – полюбопытствовал Мишка Франк.

– Ну… Какая тебе разница, я ведь пришел не жаловаться… Это на меня тебе нажаловались, вот и разбирайся. Наказывай.

– Я вашему сусеку не начальник, чтобы в ваших катаклизмах разбираться, – снял с себя эту приятную обязанность Мишка Франк. – Ладно, я и так знаю.

– Что ты такое знаешь? – заинтересовался доктор Рыжиков.

– Кто там масло в огонь подливает… Да не в ней, в общем, дело. Сколько тебе говорить можно: не лезь на рожон!

– А куда лезть? – справедливо спросил доктор Рыжиков, снова что-то прилежно рисуя.

– Иди ты…

– Ну хорошо, пойду, – послушно вздохнул доктор Рыжиков. – Но если можно, то поеду на велосипеде.

Мишке Франку на миг не хватило энергичных выражений, и он заменил их ужасающим облаком дыма. Похоже, он почти сердился. А с виду человек добродушный, век из себя не выведешь. Толстый, усатый…

– Тебе-то что стоит быть осторожней с начальством, если оно такое обидчивое! Шею свернуть не боишься?

– Нет, не боюсь… – просто и без фасона ответил доктор Рыжиков. – Отбоялся. Знаешь, что об этом было сказано? «Теперь, я знаю, будет трудно, но чтобы страшно – никогда». Ты хоть стихи читаешь… или только докладные?

Мишка Франк даже поперхнулся своим любимым дымом. И этот тип якобы муху не обидит! Да он бегемота толстокожего из себя выведет, тихоня! Со стихами своими…

– Тебе бы годик потерпеть, посидеть тихо! Ему замена скоро нужна будет, а кроме тебя, и взять некого! Он сам тебя и выдвинет! Ну потерпеть ты можешь?

– Что я, наследник богатого дядюшки, чтобы мечтать о его скоропостижной кончине? – отказался от такой романтической роли доктор Рыжиков. – А до этого кланяться и улыбаться каждой его глупости? Я-то бы еще смог, но люди жить хотят. А это все на их шкуре и жизни… Мне уже за сорок, меня вызывают оперировать во все больницы города. Даже в военный госпиталь. Бегаю от больного к больному, как заяц от борзых. А у себя – все за мальчика, могут в любой момент то на аппендицит поставить, то на грыжу… Приходится тайком меняться больными с коллегами. В общем, я к тебе как к городскому начальству. С официальным заявлением. Прошу выделить мне корпус на шестьдесят коек… – Он стал со свойственным ему оптимизмом набрасывать роскошный архитектурный проект. – Из них тридцать – для ветеранов войны, инвалидов с нейротравмами. Десять детских, десять спинальных, десять женских… Первый этаж – приемная, процедурная, спортзал, профилакторий для восстановления… Второй – палаты, перевязочная, столовая. Третий – оперблок, интенсивники, мастерская…