— На все воля Аллаха, — прошептал я непослушными губами, изнывая от беспокойства. Ближе к Тебе, Господи.

Фридландер-Бей жил в большом, увенчанном башней белоснежном здании, которое вполне могло сойти за дворец. Его апартаменты раскинулись в центре города, совсем недалеко от христианского квартала. Не думаю, чтобы кто-нибудь еще здесь обладал таким огромным участком, обнесенным высокой оградой. По сравнению со скромной обителью Папы дом Сейполта кажется походным шатром бедуина. Но сержант Хаджар ехал не в том направлении, на что я и обратил внимание легавого ублюдка.

— Разреши мне самому вести машину, — ответил он сварливо. Хаджар назвал меня «иль-магриб». «Магриб» переводится как «закат», а еще обозначает огромный кусок Северной Африки, где живут «некультурные идиоты» — алжирцы, марокканцы, в общем, жалкие отбросы вроде меня. Многие друзья так же обращаются ко мне, и я не обижаюсь, понимая, что это просто прозвище или добродушное подшучивание. Но в устах Хаджара оно превращается в оскорбление.

— Дом Папы в четырех с лишним километрах позади нас, — заметил я.

— Неужели ты думаешь, что я не знаю? Господи, как бы мне хотелось где-нибудь без свидетелей приковать тебя наручниками к столбу минут на пятнадцать.

— Хаджар, ради Аллаха, скажи, куда ты меня везешь? — Но он дал понять, что больше не станет отвечать на вопросы; в конце концов я сдался и молча рассматривал проносящиеся мимо дома. Поездка оказалась примерно такой же веселой, как в такси с безумным американцем за рулем: ты ни черта не понимаешь, не знаешь точно, куда тебя везут, не уверен, что доберешься целым и невредимым.

Легавый остановил машину на заасфальтированной подъездной дорожке позади мотеля на восточной окраине города. Сложенные из шлакобетонных блоков стены выкрашены в бледно-зеленый цвет; никакой неоновой рекламы с названием, лишь маленький щиток, на котором написано от руки: «Мотель. Свободных мест нет».

Гостиница, где на месте нормальной вывески красуется объявление о том, что в ней никогда не бывает пустых номеров, — довольно странное зрелище. Хаджар вылез из машины, открыл заднюю дверцу, и я почти вывалился наружу. Постоял, расправил плечи и попытался собраться; треугольники страшно взвинтили меня. Чувство страха плюс действие наркотиков привели к жутким резям в животе, головной боли и внутреннему напряжению, граничащему с нервным срывом.

Я последовал за Хаджаром; мы остановились у двери девятнадцатого номера.

Сержант несколько раз постучал — вероятно, что-то вроде условного сигнала. Нам открыло существо, походившее на квадратный кусок скалы, или, точнее, громадный булыжник. Камень не может думать или говорить, и когда он произнес что-то членораздельное, я ошеломленно расширил глаза. «Булыжник» кивнул Хаджару, который, не ответив на приветствие, молча повернулся и пошел к машине. Потом громила посмотрел на меня; очевидно до него никак не доходило, откуда я взялся. Потом он кое-как сообразил, что стоящего у входа человека, очевидно, привез сержант, и его надо впустить.

— Проходи, — эти гулкие скрежещущие звуки походили на… на голос булыжника, который по воле Аллаха обрел дар речи.

Протискиваясь мимо него, я внутренне содрогнулся. В комнате, кроме еще одного Говорящего Булыжника, я увидел Фридландер-Бея, сидящего у раскладного столика между огромной кроватью и комодом. Номер обставили европейской, но довольно старой мебелью.

Увидев меня, Папа поднялся. При росте в полтора с лишним метра он весил больше девяноста килограмм. Бей предпочитал одеваться просто: беглая хлопчатобумажная рубашка, серые штаны и сандалии. Он не носил колец и иные украшения. Несколько оставшихся прядей седеющих волос зачесаны назад; взор блестящих карих глаз кажется кротким и ласковым. Глядя на него, с трудом верилось, что перед тобой — самый влиятельный человек в городе.

Наконец Папа поднял руку, почти заслонив лицо.

— Мир тебе, — произнес он.

Я прикоснулся к сердцу и губам.

— И с тобой да пребудет мир.

Он не продемонстрировал особой радости при виде меня. Однако ритуал гостеприимства ненадолго обеспечит мою неприкосновенность и даст время собраться с мыслями. Но о чем я должен думать? Как победить парочку Говорящих Булыжников и выбраться из мотеля?

Папа снова сел.

— Пусть не покинет тебя благополучие, — сказал он, указав на стул напротив.

— Пусть не покинет тебя благополучие и благословение Божие, — отозвался я.

Как только представится возможность, я попрошу стакан воды и заглотаю побольше таблеток паксиума. Я осторожно присел.

Фридландер-Бей не отрываясь смотрел мне прямо в глаза.

— Как твое здоровье? — он говорил холодно, безразличным тоном.

— Хвала Аллаху, хорошо, — ответил я. Страх снова начал сжимать сердце.

— Мы давно не видели тебя. Ты заставил нас страдать от одиночества.

— Да оградит тебя Аллах от одиночества и тоски.

Второй Булыжник принес кофе. Папа поднял чашку и отхлебнул из нее, показывая, что питье не отравлено. Потом протянул мне:

— Угощайся. — Но в голосе его не слышалось радушия. Я принял напиток:

— Пусть в твоем доме никогда не переведется кофе.

Мы выпили несколько порций. Папа откинулся на стуле и несколько мгновений молча изучал меня.

— Ты оказал мне честь, — произнес он наконец.

— Да сохранит и оградит тебя Аллах. — Формальные приветствия закончились, причем эта часть беседы прошла по явно укороченной программе. Теперь надо быть начеку… Но я начал с того, что вытащил коробку с пилюльками, выбрал транквилизаторы и проглотил их, запивая кофе. Четырнадцать паксиумов. Некоторым такая доза покажется слишком большой, но мне — нет. Могу назвать многих людей, которые запросто меня перепьют, — например, Ясмин, — но что касается пилюлек, тут я чемпион из чемпионов, и за свой титул держусь крепко. Четырнадцать десятимиллиграммовых таблеток лишь чуточку уменьшат напряжение, и то если повезет. Мне понадобится дополнительное горючее для настоящего старта. Паксиумов хватит только для разогрева.

Фридландер-Бей протянул чашку слуге, который вновь наполнил ее дымящимся напитком. Не спуская с меня глаз, Папа немного отхлебнул из нее, аккуратно опустил на столик и наконец произнес:

— Ты знаешь, что мне служит множество разных людей.

— Истинная правда, о шейх.

— Множество людей, которые видят во мне опору своего существования. Для них я не только «кормящая рука», но гораздо больше. В их суровом мире я гарантирую безопасность и спокойную жизнь. Они знают, что могут рассчитывать на щедрое вознаграждение и иные милости, пока продолжат добросовестно работать на меня.

— Да, о шейх. — Кожа на лице и руках все больше зудела под коркой запекшейся крови.

Он кивнул. — Поэтому, когда до меня доходит грустная весть о том, что еще один из моих друзей призван Аллахом в рай, меня охватывает печаль, словно я потерял часть души. Я забочусь о том, чтобы достойно жил каждый, так или иначе связанный со мной человек, начиная с доверенных помощников и кончая беднейшим, ничтожнейшим нищим-попрошайкой, который в меру своих слабых сил служит мне.

— О шейх, ты щит, заслоняющий народ от бедствий!

Он отмахнулся, устав от восхвалений, с которыми я постоянно встревал в его речь.

— Люди уходят на тот свет по-разному. Одно дело — естественная смерть, о мой племянник. Она ожидает каждого, от могилы не спрятаться, не убежать. Увы, любой кувшин когда-нибудь разбивается. Мы должны научиться со смирением принимать неминуемость подобного исхода; больше того, следует с упованием ожидать, когда придет и твой черед пребывать в вечной радости и вкушать от райских плодов. Но случается так, что жизнь обрывается раньше предопределенного срока. Преждевременная гибель — совсем другое дело: это прямой вызов могуществу Аллаха. В таком случае необходимо восстановить справедливость. Нельзя воскресить к жизни после кончины, но можно и нужно отомстить, покарав того, кто оборвал священную нить. Ты понимаешь, о чем я говорю?