— Ага! Так вот почему вы и открыли вход?

— Да, поэтому. И еще потому, что хотел узнать от вас, что произошло на свете за долгое время моего уединения. Впрочем, вы ведь все равно бы проникли сюда.

— Разумеется, проникли бы.

— Хотя одного движения моей слабой руки, одного только ее пальца, — Римше поднял сухую, как у скелета, кисть. — было бы достаточно, чтобы тысяча тони динамита превратила в мусор эту скалу вместе с рудником, заводом и всеми ее обитателями.

— Почему же вы не взорвали?

— Я уже сказал: чтобы выдать вам Абазу.

— Тем самым получить возможность помилования? Не правда ли? Тактика ваша понятна.

Римше промолчал.

— Мы имеем сведения, — сказал Краевский, — что поезд, на котором эвакуировался ваш объект, был взорван партизанами и вся команда погибла. Оказывается, это не так?

Сморщенное лицо Римше исказилось улыбкой:

— Это была военная хитрость. Мой вагон был почти пуст. Там погибли только второстепенные работники. Я остался здесь по приказу фюрера, чтобы открыть вход, когда вернутся наши, через несколько недель...

— А прожили больше года.

— Увы. да! Больше года... Со мной здесь оставались только мой сын Фридрих, мой старший помощник, металлург, радист, врач и повар. Всего семь человек.

— Не считая Отто Хиссингера и инженера Пасько,— поправил его Рожков.

— О да! Не считая их. конечно... Я про них совсем позабыл.— согласился Римше, нимало не смущаясь. — Но теперь я совсем один.

— Судьба вашего помощника и радиста нам известна. Куда же девались остальные?

— Инженер-металлург и врач не обнаружили подобающей арийцам твердости духа. Они осмелились требовать, чтобы я выпустил их наружу. Это подрывало воинскую дисциплину. Я должен был их устранить.

— Иными словами — убить?

— Я направил их в сейф для хранения денег и автоматически запер за ними дверь. Поступить иначе я не мог: они могли бежать.

— Через тайный ход, что скрыт за этой статуей? — Рожков указал на бронзового гиганта.

— О нет! Здесь, за этой фигурой, нет выхода. Мы не успели его достроить.

— Так. Поверим на сей раз... А сын ваш где? Тоже очутился в сейфе?

— О нет! Мой Фридрих поступил, как истинный германец. Он знал, что ко мне бесполезно обращаться с подобной просьбой, и покончил с собой.

— На сей раз что-то не верится, — заметил Рожков.

Я слушал скрипучий голос фашиста, глядел на его полумертвое старческое и все-таки надменное лицо, на его тощую, трясущуюся шею с острым кадыком, и сердце мое холодело от ужаса. Нет, это не человек! Это даже не зверь! Это безумец, выродок, чудовище, машина, лишенная всех человеческих чувств, усовершенствованный автомат — все, что хотите, но только не человек.

— А где же ваш повар? — спросил кто-то.

— Карл умер месяц тому назад от тяжелых условий жизни под землей и дурного воздуха. Он оставался мне верен до последних дней. Без него мне трудно обходиться. Мое здоровье тоже несколько расстроилось, хотя кабинет этот отлично изолирован и имеет специальную вентиляцию.

— Так почему же вы не поселили его у себя, в этом кабинете? — не удержался я. — Он тогда остался бы жив!

Римше медленно повернулся в мою сторону и долго глядел на меня оловянными глазами.

— Молодой человек, — сказал он наконец, — устав германской армии не разрешает нижним чинам жить совместно с их начальниками.

Он замолчал, видимо обессиленный длинным разговором, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Мы тоже молчали. Через минуту он оправился, налил стакан вина и выпил его.

— Вы ожидаете, чтобы я передал вам господина Абазу? — сказал он, с трудом приподнимаясь с кресла. — Пожалуйста! Он заперт внизу, в кладовой.

— Я прошу вас сначала разъяснить нам, для чего служат эти кнопки, — сказал майор, указывая на пульт.

— О, пожалуйста, пожалуйста! — согласился Римше и с готовностью объяснил нам назначение диспетчерского пульта.

Оказывается, здесь было сосредоточено управление всеми броневыми плитами, преграждающими переходы подземного завода, а также всеми дверьми в отделении «А». Нажатием кнопок их можно было открывать и закрывать. Сигнальные лампочки показывали положение бронзовых плит и дверей. Здесь же были установлены телефонные трубки особой сети, позволяющей подслушивать даже самые тихие разговоры в кабинетах, мастерских и лабораториях. Отдельно в середине пульта была установлена большая кнопка, защищенная стеклом, и при ней сигнальная лампочка. Рожков поинтересовался ее назначением.

— Это, видите ли, кнопка общей тревоги, сигнал бедствия,— сказал Римше. — Инструкция разрешает надавить ее только в самом крайнем случае.

— Например, если сюда вдруг проникнут враги, не правда ли?

— О да, конечно... И в этом случае.

Римше взял ключи и направился к выходу. Его развинченная походка, вихляющиеся, как у картонного паяца, ноги и руки свидетельствовали, что год жизни под землей оказал на его организм гораздо более губительное действие, чем он сам думал.

Мы вышли на балкончик. Конечно, наши друзья были уже там: и Леночка, и Еременко, и Сапегнн, и тот техник-лейтенант, который демонтировал броневую дверь. Майор кивком подозвал техника-лейтенанта и, отведя его в сторону, что-то шепотом приказал ему. Потом все направились к лестнице, ведущей в нижний этаж.

Но Римше почему-то обязательно захотелось показать нам денежный сейф. Быть может, он рассчитывал этими сокровищами откупиться от суда и справедливого возмездия.

Сейф находился рядом с кабинетом. Дверь его тоже выходила на балкон. Она была открыта, но за ней оказалась другая, запертая.

Римше достал ключ и начал возиться с замком. Руки его дрожали, и он никак не мог попасть в замочную скважину.

— Скажите, здесь и погибли ваш металлург и врач? — спросил Еременко.

— Да, именно здесь, в этой камере, — ответил Римше, не меняя тона. — Я сказал, что отпускаю их и согласен выдать им на дорогу по десяти тысяч долларов. Когда они сюда вошли, я автоматически закрыл дверь и прочел им по телефону свой приговор. О, я не был так жесток, как вы полагаете, — продолжал он, заметив наше негодование.— Я оставил им флакон цианистого калия и посоветовал им воспользоваться. Они долго кричали, стучали, но потом... потом поняли, что ничего не остается делать...

— Проще говоря, вы их поймали в мышеловку и отравили, — сказал Рожков.

— Я не имел другого выхода.

— А теперь вы этот испытанный способ применили к вашему гостю из-за рубежа? Не так ли?

— Совершенно верно, — ответил Римше, не чувствуя иронии. — Я попросил его принести из кладовой вино. Мне трудно ходить по лестнице.

Никто из нас не сказал ни слова. Наконец Римше удалось отпереть небольшую, но очень тяжелую дверь. Мы вошли в маленькую комнатку. Со страхом я оглядел ее, ожидая увидеть полуистлевшие трупы казненных, но ничего похожего там не оказалось. Только два больших несгораемых сундука, стул, стол и телефон на нем.

— Здесь, в безопасности от партизан, хранится наша казна, — заявил Римше хвастливым тоном. — Семнадцать миллионов долларов в валюте, золоте и драгоценностях, не считая многих миллионов рейхсмарок, которые, вероятно, уже не имеют никакой цены.

Римше многозначительно помолчал, как бы любуясь эффектом своих слов. Потом он вдруг вытянулся перед Рожковым, насколько позволяла его фигура, и громогласно заявил:

— Господин майор! Я передаю Советскому правительству рудник и завод в прекрасном состоянии, в полной исправности, готовыми к работе, И еще семнадцать миллионов долларов в золоте и драгоценностях. И, кроме того. — продолжал рапортовать Римше,— я передаю Советскому правительству опасного шпиона. Смею ли я надеяться, что усердие мое будет принято во внимание в дальнейшем?

Рожков усмехнулся:

— Вы, военный преступник, хотите откупиться от заслуженной кары нашим же добром? Руда наша, завод построен трудом военнопленных, значит, тоже советских людей, сокровища награблены у нас же. Не думаю, чтобы вам это удалось! — Рожков взглянул Римше прямо в глаза: — Вот если бы вы передали нам записки Пасько и Хиссингера, полученные вами обманным путем от умирающих с голоду ученых, тогда можно было бы еще говорить.