Ее болтовня зашла слишком далеко. Кейд развернулся и ударил ее тыльной стороной ладони по мягким, морщинистым губам. Старуха дернулась, сидр из кружки выплеснулся на пол. В углу рта появилась крошечная капелька крови. Старуха захихикала, отерев рот ладонью. Кажется, она даже не обиделась. Кейд снова почувствовал себя виноватым. Дух гордыни все‑таки жил в нем. Ему не следовало обращать внимания на глупую болтовню старой бабки, да к тому же поддаваться гневу. Гнев — это грех. Оружейнику не подобает отдавать себя в руки этому унизительному чувству. Кейд перестал злиться на старуху, желая только одного, чтобы она поскорее открыла проклятую дверь, достала еду, а потом он уйдет.

Он почти автоматически взял из ее рук кружку с остатками сидра, а она снова принялась возиться с ключами, продолжая бормотать себе под нос:

— Я знаю, что это правда. Правда. Когда говоришь правду, всегда так получается. Я назвала своего зятя жирным боровом, и он ударил меня по губам. Я сказала дочери, что она нерадивая, ленивая дрянь, и она тоже ударила меня по губам. Это всегда так случается… когда говоришь правду.

Злость снова начинала закипать в душе Кейда. Ярость — это грех, уговаривал он себя. Оружейнику подобает держать себя в руках. Он залпом опрокинул в рот остатки сидра, вытер губы тыльной стороной ладони и взглянул на старуху. Та продолжала возиться с ключами. Теперь ее бормотание превратилось в нечто нечленораздельное. Кейд наклонился, чтобы поставить кружку на пол, но тут голова закружилась, и он рухнул, словно подкошенный.

Он сразу не сообразил, что произошло, и ужаснулся такому глупому и никчемному исходу. Он, Оружейник, умирает, отравленный старой болтливой идиоткой! Он потянулся было за оружием, но рука к его удивлению наткнулась на пустой пояс. Он поднял взгляд на старуху, она стояла рядом, довольно улыбаясь: растянутые губы обнажали черные пеньки сгнивших зубов. В скрюченных пальцах она держала оружие. Его оружие!

В какую‑то долю секунды он ощутил, как постыдный ужас захлестывает сознание. Вот сейчас она выстрелит… Но нет, лучше умереть, пусть мучительно и позорно, но умереть, а не пережить собственное бесчестие и с этим страшным клеймом навсегда распрощаться с Орденом.

Но старуха и не собиралась стрелять. Она спрятала оружие за пояс длинной юбки и визгливо расхохоталась. Потом сорвалась с места и, приплясывая, поскакала по ступенькам: вверх–вниз, вверх–вниз…

— Я тебя обманула! — визжала она. — Я всех обманула! Я обманула свою неряху дочь и ее жирного муженька. Я и не хотела уходить с ними! — она остановилась, ее визгливый хохот превратился в отвратительное похрюкивание.

Она подошла к полуразложившемуся трупу, подхватила его и дюйм за дюймом потащила по лестнице. Все это Кейд видел, как в тумане. Перед глазами плавала мутная дымка. Ему хотелось вскочить и раздавить эту грязную тварь одним ударом. Но он не мог даже пошевелиться. Через секунду и сознание начало уплывать. Погружаясь во тьму, ему показалось, как морщинистое лицо мелькнуло у самого его носа.

— Мне нужен был Воин, сэр! — визгливый голос старухи плыл по пустому подвалу, эхом раскатываясь в воздухе. — Мне очень нужен был Воин. И теперь он у меня есть!

Ярость… ярость… она билась пульсирующей болью, завладевая всем его существом, вытесняя из сознания все остальные чувства и эмоции Ярость — это грех. Но вся его нелепая смерть была одним сплошным грехом.

Кейд тяжело вздохнул, не без горечи ощущая, что ему все еще хочется жить. Но его окутывала страшная тьма, непроглядная и неведомая, а тело было совершенно чужим, неподатливым и непослушным.

Как он мог прийти к такому бесславному, бессмысленному концу? Он — надежная опора Императора! Бывалый Оружейник, который всегда жил по законам и канонам Клейн–дао и исполнял службу подабающе своему положению. Как он мог допустить такой позор!?

Ему хотелось закричать от боли и обиды, но губы, словно покрытые льдом, предательски молчали. Он не мог выдавить из себя ни слова протеста. Даже собственное тело предало его.

Тело, но не горячее сердце Оружейника. Оно по–прежнему билось, билось горячо и отчаянно, разгоняя ярость по артериям и заставляя сопротивляться нелепому концу, который ждал его впереди. Нет, ярость — это грех. Кейд усилием воли заставлял себя подавить это отвратительное чувство, словно дубинкой загнать его внутрь и уничтожить Смерть Оружейника, какой бы она не была, нельзя назвать нелепой и никчемной. Оружейник идет туда, куда направляет его властная рука Императора. Он исполняет свою службу, и если исполняет ее, как подобает, то любой грех бежит перед ее лицом.

Эта ясная и простая мысль скользнула по сознанию молнией, заставив по–иному взглянуть на все, что с ним произошло. Уродливое лицо смерти исчезло. Теперь Кейд думал только о том, удалось ли ему выполнить свое предназначение. Служба — вот что главное. И если смерть пришла к нему, он должен встретить ее лицом к лицу, не отворачиваясь, и не отводя взгляда, как и подобает настоящему Оружейнику. Кейд вдруг почувствовал уверенность в себе и умиротворение. Он как бы нашел свое место в этом мире, и уже ничто другое его не волновало.

Ярость и мирская тщета — лишь испытания, посылаемые ему перед очистительным концом.

Кейд взглянул на уродливое лицо, нет, это была не маска смерти. Морщинистая старушечья физиономия. Сердце забилось с удвоенной силой. Значит еще не конец? Значит ему еще предстоит жить и бороться?! Сознание прояснилось до конца. Он увидел перед собой еще одно лицо: молодой красивой женщины. Оно склонилось над ним так низко, что дыхание коснулось щеки.

Он жив, а значит еще есть надежда. Мертвые губы ожили, он заставил их двигаться:

— Тщета — это грех! — медленно прошептал он в пустоту.

— Отлично, — тут же откликнулась девушка, но не ему, а той старой карге, которая стояла рядом. — А теперь оставь нас. Тебя ждут в соседней комнате.

— Воин жив, — продребезжал в ответ высокий старческий голос. — Я ухаживала за ним днем и ночью, не спускала с него глаз, только поэтому он и выжил. Моя дочь–неряха никогда бы не поверила, что я способна на такое. Она оставила меня подыхать в подвале дома, а ее жирный боров — муженек…

— Оставь нас! Немедленно! — молодая женщина была одета в грубую цветастую одежду члена коммуны, однако голос выдавал в ней привычку повелевать. — Иди, они не станут тебя больше ждать.

Кейд невольно вздрогнул, когда клешнеобразные сморщенные руки старой карги вцепились в его руку.

— Он жив, — проскрипела старуха и захихикала, обнажая черные пеньки сгнивших зубов. — У него даже кожа теплая, — ее прикосновение не вызывало ничего, кроме отвратительного чувства гадливости.

Да, это совсем не походило на приятное прикосновение женских нежных пальцев. В ней давно уже все умерло. Наверное, еще много лет назад она миновала возраст греха.

Кейду показалось, будто по руке пробежали насекомые. Изнутри поднялась волна дурноты. Он попытался вырвать из цепких пальцев руку, но к удивлению обнаружил, что его связали.

Наконец старуха отпустила его и шаркающей походкой двинулась к двери. Девушка проводила ее взглядом. А Кейд, стараясь не упустить драгоценное время попытался проверить на прочность веревки, скрутившие его. Путы оказались не слишком крепкими и подались почти сразу. Однако когда старуха скрылась за дверью, и девушка повернулась к нему, он перестал растягивать веревки, чтобы ненароком не привлечь к себе внимание. Если и надо действовать, то очень осторожно и внезапно. Только так он сумеет завоевать свободу.

Кейд ждал, что девушка заговорит с ним, но она молчала, в упор глядя ему в лицо Он же старался на нее не смотреть, внимательно изучая каждую деталь комнаты: пол, стены и потолок, которые плавной дугой переходили друг в друга, изогнутую дверь, повторявшую форму помещения, единственный стол, стоявший недалеко от кровати — жесткой и неудобной, насколько он мог почувствовать собственной спиной