В небольшой фотостудии в переулке возле Шепердс-Буш за весь день не было ни одного посетителя — в такую пасмурную погоду никому не хотелось бледной тенью бродить по безлюдным улицам. Серое небо над Лондоном с самого утра предвещало снегопад. Редкие пешеходы, ежась от холода, на мгновение мелькнув в свете фар ревущих автобусов, сразу спешили исчезнуть во мраке маленьких убогих домов. Первые снежинки медленно кружились в морозном воздухе, словно хотели оттянуть неизбежное падение в грязную жижу. Ветер стонал и пел унылые песни, хватая за уши и за полы потрепанного пальто мистера Дженкина, фотохудожника, который стоял на улице и дрожащими руками пытался закрыть ставни, уже не надеясь на появление клиентов. Было без пяти шесть вечера.

Бросив взгляд на огромный портрет толстяка с масонскими регалиями, гордо красовавшийся в витрине студии, Дженкин закрыл ставни на последний крючок и направился внутрь. Ему еще нужно было проявить и напечатать снимки в лаборатории наверху — занятие не слишком прибыльное, но определенно куда более увлекательное, чем сидеть в пустой студии в бессмысленном ожидании посетителей и понапрасну жечь масло в двух газовых горелках. Он уже закрывал входную дверь, как вдруг увидел перед собой человека, который пристально смотрел на него из темноты узкой передней.

Позже мистер Дженкин признавался, что чуть не подскочил от удивления. Этот человек находился так близко, и вошел так незаметно, и в глазах его таилось что-то такое до странности печальное и трогательное…

Дженкин уже отправил домой своего ассистента, и в маленьком двухэтажном доме, кроме самого фотохудожника и загадочного посетителя, никого не было. Вероятно, незнакомец проскользнул вслед за ним, когда он отвернулся. Кто этот человек, откуда взялся и что ему нужно? Попрошайка? Клиент? Мошенник?

— Добрый вечер, — сказал мистер Дженкин, придав своему голосу только половину той елейной любезности, с какой обычно приветствовал клиентов. Он подумал, что в данном случае правильнее придерживаться доброжелательного тона и уже собирался добавить «сэр», когда загадочный посетитель, сделав шаг в сторону, оказался ближе к свету, и Дженкин узнал его. Если только он не ошибся, это был букинист с соседней улицы.

— А, мистер Уилсон! — воскликнул фотограф, слегка запинаясь, почти с вопросительной интонацией, будто сомневался, что перед ним действительно сосед-букинист. Но, когда тот кивнул в ответ, Дженкин уже более уверенно добавил: — Простите, я — ммм — не сразу узнал вас, мы уже закрываемся. Не изволите ли войти? Заходите, пожалуйста.

Он провел гостя в темную студию. «Интересно, в чем дело?» — думал мистер Дженкин. Уилсон не был его постоянным клиентом; они едва знали друг друга — виделись в магазине случайно, когда требовалось купить бумагу или какую-нибудь канцелярскую мелочь. Дженкин не мог не заметить, насколько плохо выглядит букинист — его лицо было бледным и осунувшимся, как при тяжелой болезни. Вообще этот внезапный визит вывел фотографа из равновесия. Он испытывал смятение и неловкость. Ему было не по себе.

Уилсон проследовал в студию первым, как будто хорошо знал, где что находится. Дженкин зажег свет. От его профессионального взгляда не укрылось, что букинист надел свой самый лучший воскресный костюм. Он явно пришел с определенной целью. Все это было весьма странно. По-прежнему не произнося ни слова, Уилсон пересек комнату и уселся в старое кресло на фоне выцветших обоев с изображением каких-то деревьев — прямо перед камерой. Студия была ярко освещена. Он скрестил ноги, отодвинул от себя круглый столик с искусственными розами в высокой тонкой вазе и принял торжественную позу. Уилсон явно был намерен фотографироваться. Он смотрел прямо в объектив камеры, накрытой черной бархатной тканью, не обращая ни малейшего внимания на хозяина студии. Мистера Дженкина, стоявшего у входа, вдруг обдало потоком холодного воздуха, и причиной тому была не только стужа за дверью. Волосы его вздыбились. По спине побежали мурашки.

Бледное, измученное лицо и остекленевшие глаза гостя, неподвижно смотревшие в объектив, — все это свидетельствовало о неизлечимой болезни, которая не оставляла никакой надежды. На мгновение показалось, что в кресле перед камерой сидит сама Смерть.

Но только на мгновение. Потом Дженкин, с огромным усилием взяв себя в руки, отогнал это леденящее кровь видение и приступил к переговорам — ведь если заранее обсудить все детали, процесс съемки займет не более двух минут.

— Простите, — сказал он смущенно, слегка заикаясь, — я — ммм — не вполне понял. Вы, очевидно, хотите позировать для портрета. У меня был напряженный день, и я уже не ждал посетителей.

В этот момент раздался бой часов — ровно шесть. Но Дженкин, поглощенный своими мыслями, не слышал ничего вокруг. «Человек не должен фотографироваться, когда он одной ногой в могиле, — думал фотограф. — Господи! А что, если Уилсон потребует, чтобы я сделал много снимков и тут же их проявил?!»

Он начал обсуждать с клиентом размеры, цены и сроки — обычная профессиональная скороговорка, — но тот не удостоил его ни ответом, ни комментариями. Уилсон производил впечатление человека, который очень спешит и хочет поскорее завершить неприятное дело без лишней болтовни. Многие из тех, кого Дженкину приходилось фотографировать, вели себя подобным образом: даже прием у стоматолога напрягал их меньше, чем позирование перед камерой. Пока он заполнял паузы ничего не значащими профессиональными репликами, посетитель по-прежнему неподвижно смотрел в объектив, сидя все в той же позе, которую принял с самого начала. Мистер Дженкин гордился своим умением придавать человеку веселый и благополучный вид, однако с этим клиентом, похоже, все усилия были тщетны. Только позднее он осознал, что ни разу не прикоснулся к Уилсону — что-то безнадежное в болезненной внешности букиниста не позволяло ему подойти поближе, чтобы поправить его позу, которую тот не хотел менять с такой настойчивостью.

— Конечно, мы используем вспышку, мистер Уилсон, — объяснял Дженкин, беспокойно суетясь вокруг камеры. Когда он немного придвинул ее к посетителю, тот нетерпеливо кивнул, выражая согласие.

В работе фотографа очень важен личный контакт с клиентом. Можно было бы выразить сочувствие по поводу его болезни, сказать ему что-то приятное или предложить прийти в другой раз, когда он будет лучше выглядеть. Но с Уилсоном такого личного контакта никак не удавалось достичь — это было совершенно невозможно. Между ними как будто возник некий невидимый барьер. Мистер Дженкин мог только повторять общие места, связанные с фотографией. Надо заметить, что все это время он был немного скован и чувствовал себя не вполне естественно. Как ни странно, неловкость не проходила, а только усиливалась. Он торопился. Ему тоже хотелось поскорее все закончить и забыть о неприятном визитере.

Наконец приготовления к съемке были завершены, оставалось только включить вспышку. Нагнувшись, Дженкин накрыл голову черной бархатной тканью, навел объектив на клиента и… никого не увидел! Говоря «никого», следует, однако, пояснить, что имеется в виду. Сам он описывает это таю «Мгновенная вспышка, и в ореоле яркого белого света — лицо. О, небо! Лицо Уилсона… и все же не его — торжественное, просветленное! Оно словно взорвалось, не умещаясь в рамки никакого объектива. Оно ослепило меня, уверяю вас, я действительно наполовину ослеп. Это было истинное озарение!»

Пока мистер Дженкин, закрыв глаза, с трудом переводил дыхание, со стороны казалось, что он запутался в складках черного бархата. Когда же он опомнился и, выпрямившись, посмотрел на клиента поверх камеры, то уже в буквальном смысле не увидел перед собой никого. Машинально повесив на объектив шляпу, которую он держал в левой руке, фотограф покачнулся… торопливо окинул взглядом пустую студию и, перевернув на ходу стул, выбежал в коридор. В прихожей и в передней тоже было пусто, входная дверь закрыта. Посетитель исчез. «Словно его никогда тут и не было», — сказал Дженкин сам себе испуганным шепотом. И снова почувствовал, как волосы встали дыбом и по коже побежали мурашки, как будто кто-то положил ему за шиворот кусок льда.