Потихоньку отворились городские ворота, и тайком греки зашли сзади того холма, на котором отдыхали беспечные варвары; император первый бросился в их средину и первый убил попавшегося ему под руку печенега. Его пример подействовал и пробудил некоторый пыл и военный задор в сподвижниках. Печенеги, не успевшие даже сесть на коней, были отчасти перебиты, отчасти взяты в плен. Победоносные византийцы, по приказанию императора, нарядились в печенежское платье, снятое с пленных и убитых, сели на печенежских лошадей, взяли их знамена и сделались до того похожи на печенегов, что могли бы испугаться самих себя. В этом виде они направились к реке Меласу (Карасу), протекающей вблизи Хировакх, где должен был проходить на возвратном пути печенежский отряд, ушедший к столице. Расчет Алексея вполне оправдался. Печенеги, возвращаясь с награбленным добром, издали приняли переряженных византийцев за своих земляков и, неосторожно приблизившись к ним, понесли чувствительное поражение. Число пленников увеличилось, как и число голов, снятых с печенежских трупов. Это было в субботу вечером, 15 февраля.

В понедельник Масленой недели, 17 февраля, утром, император Алексей Комнин отправился обратно из Хировакх в Константинополь в торжественном и странном шествии: впереди ехали на печенежских конях и в варварском убранстве переодетые византийцы, за ними шли со связанными на спине руками настоящие печенеги, которых вели крестьяне, собранные из ближайших сел; затем еще следовали греческие всадники, подняв кверху окровавленные копья с воткнутыми на них отрубленными головами убитых печенегов. Классически образованная дочь Алексея с видимым удовольствием описывает этот отвратительный маскарад, которым ее отец праздновал наступление Масленицы; она с наслаждением припоминает рассказы участников маскарада о разных забавных случаях, которые сопровождали его шествие. Что, в самом деле, могло быть комичнее той сцены, когда попадавшиеся навстречу вооруженные греки трусили пред мнимыми печенегами, пока не узнавали в них подлинных византийцев?

В этом шествии вступил император в свою столицу. Население встретило его с восторгом, радуясь минутному избавлению от опасности и сочувственно удивляясь забавной выдумке. Но среди толпы, помешавшейся от масленичного веселья, нашелся один благоразумный человек, который напомнил о том, что для особенного торжества нет соответствующего повода. «Много радости, да мало пользы, много печали, да мало вреда», — сказал кесарь Никифор Мелиссин, определяя значение победы, одержанной Алексеем при Хировакхах, для победителей и побежденных. Его замечание не замедлило оправдаться самым горьким образом. Потеря нескольких тысяч человек не много ослабила грозную массу Печенежской орды, но зато сильно возбудила в ней желание скорейшей мести и побудила сняться с зимних кочевьев ранее обыкновенной поры. Не прошло двух недель, как печенеги снова разоряли города и села в окрестностях Константинополя. В первое воскресенье поста, 2 марта 1091 года, греко-восточная церковь празднует память мученика Феодора Тирона, который во время отступника Юлиана чудесным образом спас христиан от осквернения пищей, тайно окропленной кровью языческих жертв. В этот день благочестивые жители греческой столицы в особенном множестве посещали храм мученика Феодора в предместьях за городской стеной. Теперь они должны были отказаться от своего обычая: подле самого храма стояли печенеги, городские ворота были заперты, из города никого не выпускали.

С моря грозила не меньшая опасность. Предприимчивый Чаха, увеличив свой флот купеческими кораблями завоеванных приморских городов, замышлял нечто ужасное: хотел напомнить гордой Византии времена давно забытые, когда сарацины с моря, авары и болгары на суше держали ее в крепкой осаде недалеко от конечной гибели. В Константинополе сделалось известно, что эмиссары смелого пирата, породнившегося с никейским султаном[59], появлялись среди палаток печенежских. Турецкая орда сельджуков и турецкая орда печенегов, давно разлученные в своих странствованиях, затем снова встретившиеся на полях Малой Азии в двух враждебных лагерях и уже тогда пришедшие к сознанию своего родства, готовились соединить свои усилия, чтоб основать на развалинах Восточной империи турецкое Сельджуко-Печенежское царство. Чаха требовал, чтобы к следующей весне печенеги заняли Херсонес Фракийский (полуостров Галлиполи), то есть хотел открыть с ними прямые и постоянные сообщения через Дарданеллы, заставить их действовать по общему плану, отрезать совершенно Константинополь от всяких связей с провинциями в Европе и в то же время запереть его с моря. Сделалось известно также, что Чаха был в тайных сношениях с теми из своих азиатских соплеменников-турок, которые в известном количестве находились на службе в виде наемников у греческого императора, и склонял их щедрыми обещаниями на свою сторону, назначая удобный момент для измены, когда он сам займет южную оконечность полуострова Галлиполи. Чаха так был уверен в успехе, что заранее называл себя византийским императором.

Давно Византийская империя не бывала в таком критическом положении. В самой природе совершались явления, которые поселяли на веселых берегах Босфора печаль и уныние, которые на несколько времени нарушили обычный строй городской жизни и сделали затруднительными общественные отношения. На улицах Константинополя выпал снег в таком количестве, какого никто не помнил, как будто уже заранее начиналось превращение Византии в жилище людей, пришедших с севера. Несколько времени, говорит Анна, положительно невозможно было отворить дверей в доме от глубокого снега.

Что же предпринял император Алексей Комнин, чтоб отвратить грозящую беду, чтобы спасти себя, столицу, наконец, империю? Византийская гордость, очевидно, не любила вспоминать об этой тяжелой зиме 1091 года. Царственная дочь императора Алексея, которая взяла на себя задачу описать подвиги своего отца, выражается о его действиях за это время как будто с рассчитанной краткостью и намеренной темнотой: «Император с возможной поспешностью отправил во все стороны послания, призывающие наемное войско».

Можно подумать, что речь идет о совершенно обычных хлопотах византийской дипломатии и казначейства нанять побольше охочих людей в свою армию, так как Византия, считавшая во многих из своих бесчисленных монастырей по пяти и семи сот монахов, постоянно чувствовала недостаток в воинах.

Но совершенно напротив, речь идет о таких решениях, которые, с одной стороны, могли быть внушены только отчаянием, с другой — давали совершенно новое направление всей византийской политике и которые определили на долгие годы судьбу династии Комнинов и самой империи.

Испытано было, правда, и старое средство византийской политики, которое часто удавалось прежде, но в настоящем случае именно и могло привести к совершенной погибели, не говоря о том, что оно, во всяком случае, соединено было с глубоким унижением. Византийский ум, искусившийся в политических комбинациях, до сих пор верил в себя крепко и, с высоты своего превосходства относясь к грубой недальновидности варваров, окружающих империю, не затруднялся пользоваться их услугами. Ученый император Константин с некоторым педантическим добродушием раскрыл в наставление сыну тайны византийского макиавеллизма, подробно объясняя, как один варварский народ может быть обуздываем при помощи другого.

Появление на сцене новых племен и народов нисколько не смущало хладнокровную расчетливость босфорских политиков. Они скоро соображали место, которое будет принадлежать новому народу в кровавой игре самоистребления всех этих дикарей, окружающих империю. Во Влахернском дворце не особенно дорожили теми варварами, которые жили вдали от столицы в разных провинциях и несли на себе всю тягость содержания десяти тысяч членов придворного синклита и целой армии местных чиновников. Запас варварского мира был неистощим: на место одних явятся другие. Так, печенеги были приняты в пределы империи взамен истребленного славянского населения. Византия думала найти в них совершенно пригодную ставку против нового хода, сделанного азиатским мусульманством в лице сельджуков, на которых печенеги так были похожи.