Пора зажигать свечи и еще раз перечитать смехотворное завещание.
Некий чиновник Морсочников завещал свое состояние племяннику, оговорив некоторые условия. Воля завещателя была высказана со всей искренностью:
«Известно также племяннику моему от матери его и моей сестры скорбное житие мое при покойной моей жене Авдотье Никифоровне — царство ей небесное и вечная память, — сколько я пережил от нее истязаний биением палкой и бросанием горящими утюгами. Наипаче же за непринятие с просителей богопротивных подносов неоднократно было залеплено мне в глаза негодными и протухлыми яйцами. Того ради племяннику моему Гавриле завещаю жить в безбрачии и прошу господа бога, да избежит он от неистовства женского, меру терпения человеческого переходящего, и буде оный племянник мой по божию попущению каким ни есть случаем побранится, то да не мудрствовать и не препираться со сожительницей своей, паче же удаляется гнева ее, понеже наваждением бесовским поразить его может ударом смертельным…»
Сестра упомянутого Гаврилы сообщала, что между ним и супругой его происходят неурядицы, ничуть не менее ужасные, чем между дядей и его женой, и, стало, он не выполняет воли покойного, а следственно, имущество Морсочникова должно перейти к ней.
Он тяжело вздохнул. Как не прийти в отчаяние!
За дверью послышался звон шпор, и в комнату не вошел — ворвался Александр Бестужев, сияющий черными цыганскими глазами, нафабренными черными усами, эполетами, ботфортами, — солнечный луч в сумеречной комнате.
— Слава! — прокричал он. — Шампанское с тебя! Слава твоя достигла заоблачных сфер. Сам генерал-губернатор граф Милорадович интересуется твоей персоной!
Рылеев встретил эту новость совсем не восторженно.
— Хорошо ли это? Может, он в приятельстве с Аракчеевым?
Бестужев расхохотался.
— При чем же тут Аракчеев?
— А чем же я еще мог прославиться, кроме своей сатиры? Любовные стихи нынче пишут все, кому не лень.
— О, как самонадеянны поэты! Как самовлюбленны! Нарциссы, очарованные собственным отражением. Нероны, возомнившие себя великими актерами…
Речи Александра иногда напоминали Рылееву завитушки писарской каллиграфии, к тому же он любил говорить длинно. Надо остановить этот поток.
— Так чем же еще я мог прославиться? В толк не возьму.
Бестужев подскочил к столу.
— Вот чем! — и хлопнул по разбросанным бумагам.
— Чушь какая!
— Эту чушь мне верный человек сказал — адъютант его высокопревосходительства графа Милорадовича. — Он опустился в кресло, взял со стола коробку с табаком, вынул из кармана трубку и принялся неторопливо ее набивать.
— Не томи…
— Задело за живое? Так и быть, слушай. Случилось, что у некоего высокопоставленного лица, такого высокопоставленного, что даже имя его не было названо, увели из конюшни коня. Конь — огонь. Рысак с завода графа Орлова-Чесменского. В Москве на бегах на Красной Пресне первый приз взял и стоит многие тысячи.
— Я-то тут при чем?
— Не торопись. Стали разыскивать вора, виновника не найдут, а отыскать позарез надо. Слишком важная персона пострадала. Судили-рядили, как быть, и решили, что подозрение падает на одного мещанина. Однако улик нет, одни измышления, чтобы считать виновным, требуется чистосердечное признание. Пытали мещанина и околоточный, и жандармы — не признается. Милорадович гневается — как это не могут отыскать виновника в подвластной ему столице! Притащили мещанина к самому генерал-губернатору. Знаешь ли ты, что испытывает обездоленный, бесправный человек, попадая в хоромы вельможи, облеченного…
— Нельзя ли покороче, Саша. Ты же не роман пишешь…
— А может, уже пишу? Мысленно. Впрочем, понимаю, что тебя снедает нетерпение. Короче, так короче. Милорадович и пугал и уговаривал мещанина, но тот стоял на своем — знать не знаю, ведать не ведаю. Тогда, зная, что русский простолюдин больше самой Сибири боится суда, губернатор пригрозил отдать мещанина под суд. Тот повалился ему в ноги и чуть ли не со слезами благодарил за милость. Милорадович опешил: «Какую же я тебе милость оказал?» «Да ведь там судья Рылеев. Он невинного не засудит». — Бестужев сделал паузу, глядя на Рылеева смеющимися глазами, и добавил: — А засим я тороплюсь. Нет ли чем промочить горло?
Не слушая его, Рылеев спросил:
— Так и сказал — «безвинного не засудит»?
— Понравилось? Так надо, говорю, горло промочить!
— Мигом. Только прости, разносолов нет. Способен ли ты, романтический герой, покоритель дамских сердец, закусывать квашеной капустой?
Он кликнул слугу и приказал ему принести полштофа и спросить у хозяйки капусты и снова обратился к Бестужеву.
— Если хочешь знать, мне слова мещанина во сто раз дороже успеха в заоблачных сферах, как ты изволил выразиться.
— Разумеется! Как же иначе? — с легкостью согласился Бестужев. — Глас народа — глас божий. Но ты-то хорош — сатира, сатира! Да читал ли Милорадович твою сатиру? Ее, небось, сикофанты Аракчеева изучают. Сам пес, «без лести преданный», зачитывается.
— Верно, Саша. Дорогого стоит такая слава. Я бы расцеловал того мещанина, но раз что его нет, расцелую тебя за добрую новость.
Тем временем слуга вносил посуду, расставлял на столе печеную картошку и капусту, Рылеев, не скрывая обожания, смотрел на Александра. Как он любил его! Любил, зная его тщеславие, браваду, стремление все делать напоказ, верховодить в любой затее и в то же время полную, искреннюю преданность дружбе. Прибежал же он сейчас, торопясь куда-то, только чтобы рассказать, порадовать хоть на минуту. Таким он был всегда. Младший брат его, Михаил, говорил, что, вспоминая детские годы, он представляет Александра не иначе, как развалившегося в глубоком вольтеровском кресле с огромной книгой на коленях. У отца была и редкая библиотека и коллекция минералов, но только Александр пользовался привилегией брать ключи от шкафов. Иногда он снисходительно разрешал младшему брату смотреть картинки в книжках, рассказывал, как живут калмыки, алеуты, самоеды, как они ездят на оленях, во что одеваются, как промышляют бобров и другое зверье. Но более всего он любил читать романы о разбойниках и в детских играх всегда был вожаком. Не зная, какое имя лучше себе выбрать — Ринальдо Ринальдини или Карла Мора, по зрелому размышлению остановился на Ринальдо, из отвращения ко всему немецкому. И так же как и теперь, был рыцарски благороден. Однажды спас жизнь своим братьям. Лодка, на которой они катались вместе с гувернером около Крестовского острова, наскочила на подводную сваю и получила пробоину, стала быстро наполняться водой. Гувернер, сидевший на веслах, так испугался, что только охал и размахивал веслами в воздухе. Тем временем прохудившуюся лодку уносило течением на середину реки. Не растерялся только Александр. Мигом стащил с себя куртку, заткнул пробоину, выхватил весла у немца, стал грести к берегу и первым вынес самого маленького братца, Петрушу.
Рассказы Михаила Бестужева так врезались в память, что, казалось, Рылеев знал Александра с самого детства, хотя знакомство было недавнее.
— Чего же мы ждем? — спросил Бестужев, разливая водку по чаркам. — Я тебе все сказал. Выпьем не присаживаясь — и с богом! Ужасно тороплюсь.
Глухо звякнули серебряные чарочки. Друзья обнялись и, не успев освободиться от объятий, услышали густой бас:
— Прелестная картина! О, дружба — это ты!
В дверях стоял высокий, плотный, румянощекий, неторопливый молодой человек. Он смотрел на расчувствовавшихся друзей, улыбаясь. Казалось, не только лицо его, но и сама фигура излучала спокойствие и благожелательность.
Рылеев бросился ему навстречу.
— Вот как повезло сегодня, — говорил он. — Лучшие люди столицы посещают мой дом. — И, повернувшись к Бестужеву, представил: — Ринальдо Ринальдини. Мой лучший друг.
— Повернется ли язык назвать мое скромное имя, — мгновенно включаясь в тон, сказал пришедший. — Иван Иванович. Пущин.
Все трое, по-прежнему не присаживаясь, выпили еще по чарочке, и Бестужев снова заторопился.