Неожиданно прорвавшийся энтузиазм, так несвойственный этому холодному, сдержанному человеку, еще более насторожил Рылеева, и он нарочито спокойно, почти лениво сказал:

— Сохрани нас бог от Наполеонов, Александров Македонских, Чингисханов. Нынче любой честолюбец, если он хоть сколько-нибудь благоразумен, скорее пожелает быть Вашингтоном, чем Наполеоном.

Похоже, что Пестель почувствовал, что он чересчур разоткровенничался, и, набивая трубку, теперь уже спокойно согласился.

— Ну, разумеется. Я только хотел сказать, что не должно опасаться честолюбивых замыслов. Не то время, не те люди. Но если кто и воспользуется нашим переворотом, то ему должно быть вторым Наполеоном. — Он выпустил густое облако дыма и мечтательно заключил: — В этом случае все бы мы оказались не в проигрыше.

Куда девался его ледяной, отрывистый тон, как только зашла речь о Наполеоне. Эти несколько фраз более всего походили на невольную исповедь. Так ведь часто бывает, что приходит нежданная минута и открываешь душу собеседнику неблизкому, у которого сам хотел бы выпытать сокровенное. Но тут ему не найти единомышленника.

— Нет ничего страшнее, чем представить, что на смену императору из династии Романовых придет император Наполеон. Вся наша деятельность оказалась бы бесплодной. Это крах. — И, посмотрев на сделавшееся сумрачным лицо Пестеля, добавил: — Никак не могу согласиться на диктаторские полномочия временного правления. Пусть даже я не убежден в совершенстве предлагаемой обществом конституции, но без возражений покорюсь большинству голосов. Условие одно — конституция, принятая обоими нашими обществами, должна быть представлена Великому собору, а не навязана ему насильно.

Отчетливая непримиримость Рылеева заставила Пестеля несколько умерить свои притязания, хотя он не изменил тон. С той же стремительностью, какая обескураживала собеседников, он подошел к Рылееву, спросил:

— Но вы хотя бы согласны с тем, что в депутаты Великого собора надо ввести как можно более членов и при том самых деятельных членов тайного общества?

— Это совсем другое дело. Было бы безрассудно не хлопотать об этом. Натурально, в Великий собор должны войти в большом числе люди, работавшие над государственным уставом и обсуждавшие его не один год.

Пестель не успел ответить. За окном послышался шум, подобный грохоту горного обвала, но слишком равномерный и продолжительный. Сидя в низком кресле, Рылеев увидел полк марширующих солдат, возвращавшихся в казармы. Белые лосины мелькали перед глазами, напоминая белобоких стерлядей, плещущихся в тесном садке. Такой искусственный водоемчик был когда-то у отца в Батове. В детстве Рылеев подолгу простаивал около него, с мучительным любопытством наблюдая, как извиваются, ныряют, всплывают наверх, будто задыхаясь в этой тесноте, рыбы. Солдаты, если смотреть на них снизу вверх, похожи на них, хотя и идут чеканным шагом. И так же безгласны, как рыбы.

Пестель подошел к окну и тоже смотрел на проходящий полк.

— А как отражены в вашей конституции сроки прохождения солдатами военной службы? — спросил он Пестеля.

Продолжая смотреть в окно, Пестель не ответил и только тихо проронил:

— Землепашцы…

Кажется, это первый вопрос, который удалось задать за время длинной беседы, подумал Рылеев. Как видно, Пестель считает, что задавать вопросы это только его право. И, подтверждая его мысль, Пестель продолжил:

— Много ли земли будет у нашего свободного крестьянина? Как вы представляете?

Рылеев знал, что соответственно проекту Пестеля освобожденный крестьянин мог получить надел от государства под беспроцентную ссуду. Причем в первую очередь наделы общественной земли должны получить те, кто просит меньший надел. Таким образом, по мнению Пестеля, в России будут уничтожены нищие. Рылеев никак не мог с этим согласиться.

— Как же можно отказать крестьянину в праве на собственность? Ведь это та же кабала! Не у помещика, так у государства. Вся земля российская должна быть поделена надвое. И одна половина поделена между крестьянами. Мужик волен ее продавать, дарить, передавать по наследству. Только так он будет истинно свободен, то есть независим.

— Так, так, — кивая, соглашался Пестель, с видом врача, успокаивающего тяжелобольного, коего не следует раздражать, а лишь поддакивать.

Эта видимость участливого внимания взорвала Рылеева. Выходит, он даже не удостаивает его спора? Но он сдержался и, вопреки самому себе, обошелся невинно язвительной шуточкой.

— У вас удивительно покладистый характер! Как это вы до сих пор не поладили с Никитой Муравьевым, с Трубецким?

— Слишком велика пропасть меж нами. Но и ее надо преодолеть, — тихо сказал Пестель.

Второй раз за этот вечер он показался Рылееву искренним. Первый, когда речь зашла о Наполеоне.

Дверь распахнулась. В комнату влетел мяч, а за ним появилась Настенька. Маленькое чудо в длинном платьице, в длинных панталончиках с кружевцами, выпущенными из-под платья, согласно детской моде.

— Он сам прибежал. Я не хотела, — пролепетала она, подняв на отца смеющиеся глаза.

— Какое прелестное существо, — сказал Пестель, не глядя на ребенка.

И опять он стал неприятен. Можно ли не любить детей? Мгновенная симпатия, возникшая, когда он сказал о пропасти, кою следует преодолеть, улетучилась.

В дверях показалась Наташа.

— Эта проказница помешала вам? Но все равно, пора идти пить чай, а Настеньке пора спать. — И она подхватила девочку на руки, сияющая, не в силах скрыть материнской гордости.

Рылеев попросил принести чай в кабинет, понимая, что для Пестеля болтовня с дамой за чайным столом будет скучной и тягостной. И сразу погасшая Наташа удалилась вместе с малюткой.

За чаем, который незамедлительно принес Федор, разговор снова шел о земельном разделе, об испанской революции. И снова оба собеседника были согласны в мыслях, особенно когда речь зашла об объединении Северного и Южного обществ. Как будто беседа перестала походить на допрос, в котором Рылеев чувствовал себя если не обвиняемым, то уж во всяком случае свидетелем. Разговор, как и положено за чаем, шел плавный и неторопливый. И все же подозрения Рылеева не рассеялись, а еще более укрепились. Еще раньше ему приходилось часто слышать о диктаторских замашках Пестеля, о его несговорчивости и чрезмерном самомнении. Все с равным почтением говорили о его уме, образованности, устремленности к намеченной цели, но… На этом «но» обычно спотыкались и далее плели что-то бессвязное о себялюбивом характере, неуступчивости и еще о чем-то неуловимом, из чего можно было заключить, что Пестель лишен личного обаяния. Черт возьми! Обладал ли Наполеон личным обаянием? Нужно ли оно было ему? На вершине славы, пожалуй, не нужно. Но на пути к ней совершенно необходимо. Впрочем, сам он не слишком доверял этим недоброжелательным характеристикам. Чем более человек отличается от других, тем чаще он вызывает отчуждение окружающих. Но сегодняшняя беседа против воли заставляла его присоединиться к мнению большинства. Как мог ярый республиканец, радикал Пестель пожелать России нового диктатора, к тому же еще Наполеона! Это было сказано не в шутку, да и можно ли заподозрить Пестеля в способности шутить? Он говорил о Наполеоне с пафосом самым искренним. Сомневаться нельзя, эту роль он предуготовляет для самого себя… Пока лишь в мечтах, но только для себя. Ищет сподвижников. Вот для этого и пришел. Он бросил быстрый взгляд на Пестеля. Тот накладывал в блюдечко вишневое варенье и говорил:

— Малороссия — вишневые садочки, выбеленные хаты… Выйдешь в деревне за околицу — степь. Далеко видно. Я рос в Сибири. Там леса дремучие…

Оказывается, он может слово проронить не только о «Русской правде» и о Наполеоне. Нельзя так плохо думать о людях. Едва ли он способен, сколачивая Южное общество, подвергаясь постоянной опасности быть разоблаченным, думать только о самовозвеличении.

Как ни успокаивал он себя, но и после ухода Пестеля неотвязные тревожные мысли не покидали. Зачем он появился сегодня? Не для того же, чтобы проговориться о самом потаенном, в надежде найти сообщника? А может, зная о частых несогласиях деятельной группы общества с Муравьевым и Трубецким, тайными противниками объединения обоих обществ, он явился, чтобы вбить клин между теми и другими? Экое коварство! Но непохоже. Ни разу он не упомянул имени Муравьева, ни словом не осудил неповоротливость северян.