— Не требуйте от других того, что не в состоянии сделать сами. В этом нет и тени благородства, которым вы так кичитесь. Зря таитесь. Мне известно все, что вы писали государю.

Завалишин был ошеломлен, наивно предполагая, что то, что происходит во дворце, не может быть известно за его пределами.

— Не знаю, как вы поняли мое послание, но намерения у меня были чистые, — сказал он, потупясь.

Растерянность Завалишина и то, что не стал юлить и отпираться, подкупили Рылеева. Он решил идти напрямую.

— Мы не можем принять вас, пока не убедимся в вашей полной откровенности. Мы скрываем от чужих цели и само существование общества, но должны тем более быть до конца откровенны друг с другом. Покажите устав вашего Ордена.

Завалишин молча откланялся и ушел.

И вот теперь пакет с этим уставом прислан. Пакет, который не только не рассеивает сомнений, а лишь усугубляет их.

Вечером к чтению этого документа были привлечены Александр Бестужев и недавно вступивший в Северное общество князь Александр Одоевский.

В пакет в серой оберточной бумаге, заляпанной сургучными печатями, был вложен устав Ордена восстановления, написанный по-русски и удостоверенный печатью столь неясной, что на ней лишь с большим трудом можно было угадать только изображение скипетра. Кроме устава в него был вложен отдельный лист, писанный по-французски, выданный Орденом «командору» Завалишину. Все это походило на мистификацию.

Устав был изложен так туманно, что его параграфы с одинаковым успехом можно было толковать и в защиту свободы, и во славу единоличной власти.

Похвальный лист, в котором юный Завалишин именовался комендором, хотя и был написан по-французски, но переполнен русскими оборотами, явно свидетельствующими, что писавший сам себя наградил этой грамотой.

И, наконец, вызывало удивление, что пакет был послан с кучером, передан через лакея и никто не позаботился узнать, попал ли он в руки адресата.

И, несмотря на остроты и насмешки товарищей, Рылеев все-таки поверил не похвальному листу «командора», а существованию Ордена восстановления. Тут сказалась его натура, не допускавшая мысли об обмане, когда дело касается таких высоких предметов, как благо всего человечества. Но та же мысль о путях, какие приведут к этой благой цели, о какой он думал вчера утром, вспоминая Пестеля, не позволила ему довериться Завалишину.

На другое утро, такой же вылощенный и щеголеватый, Завалишин явился к нему.

Тот же кабинет, та же серая Мойка за окном, тот же маленький диванчик перед овальным столиком, за которым когда-то сидел Пестель. На минуту подумалось, что к нему приходят как к исповеднику, какому-нибудь католическому аббату, могущему дать отпущение грехов, открыть врата рая. Но тут же отрезвил заносчивый тон Завалишина.

— Теперь, наконец, вы удовлетворены? — спросил он, устремляя на Рылеева пронзительно победоносный взгляд.

Мальчишка! Таких учить да учить! И с сухостью школьного наставника он начал вычитывать:

— Как можно такой пакет доверять чужим рукам? Такой пакет одним своим видом может обратить внимание любого соглядатая. Как можно велеть его оставить, если меня не будет дома? Я живу на казенной квартире в доме Компании, любой писец зайдет в кабинет без меня и полюбопытствует. Все ваше поведение заставляет подозревать, что вы не были и не можете быть членом какого бы то ни было тайного общества.

Тон Рылеева не произвел эффекта, на какой он рассчитывал. Завалишин догадался только об одном. Рылеев поверил в существование Ордена восстановления. И он начал смущенно оправдываться, объясняя, что погорячился, торопился рассеять сомнения, и что кучер — преданнейший человек, и после всех униженно покаянных объяснений снова спросил, примут ли его теперь в тайное общество.

Несколько смягчившийся Рылеев буркнул, что в уставе много неясностей, которые наводят на грустные размышления.

— Но устав предполагалось показать государю. Нельзя же возбуждать его подозрительность! — с горячностью возразил Завалишин. — Ведь Орден имеет одну истинную цель — создание связи между народами. Ведь надо же понимать, что когда мы пишем — «законная власть», то правительство должно думать, что это его власть, а на деле Орден представляет собою союз народов для восстановления представительного или республиканского правления. Двусмысленность тут нарочно допущена.

Суетливые объяснения не помогли. Рылеев сказал:

— Вы должны открыть имена тех русских, кои состоят членами вашего Ордена. Вы, может быть, не подозреваете, что являетесь инструментом для совершенно иных намерений. Что бы вы ни говорили — цель вашего Ордена темная. А наша цель ясная — представительное правление. Стало быть, если у нас общая цель, нечего таиться. Мне не нравится и построение вашего Ордена. Во главе — один человек. Он может иметь любую цель, и никто не сумеет помешать. У нас же во главе — трое. Да и те сменяются каждые три года.

Назвать имена русских членов Ордена Завалишин не мог, ибо их не существовало, так же как и самого Ордена.

Он удалился, изображая глубокую задумчивость и мучительную борьбу между данным товарищам словом и необходимостью раскрыться. Впрочем, он в самом деле размышлял, как тянуть эту игру, не рискуя завязнуть в еще более очевидной лжи.

Оставшись один, Рылеев подумал, что, может, Пестель и прав, опасаясь, что в сумятице восстаний и переворота у власти окажется честолюбец, подобный Завалишину. Бесстыдный враль! Тогда и впрямь лучше Пестель. Они несравнимы.

Временами он, не сказавшись, убегал из дома. Будто мгновенно уносил его вихрь, как уносит, ворвавшись в окно, забытый на столе листок бумаги. Дома он был нужен всем — офицерам из тайного общества, канцеляристам из Российско-американской, посыльным из цензурного управления, Наташе, Настеньке. Он еще мог что-то делать дома, но думать не мог. И убегал на улицы, где в городской сутолоке чувствовал себя в счастливом уединении. Какое счастье!

Он всегда брел без цели, не выбирая пути, не стремясь к любимым уголкам и закоулкам, да их не было в величавой, холодной столице. Северная Пальмира! Пышные, казенные слова.

В этот раз он забрел в Летний сад. Апрель выдался непривычно теплый. Было душно. Собиралась гроза. Он устал и присел на скамейку в дальней аллее, в стороне от гуляющих.

Уединение оказалось недолгим. Еще издали он увидел высокую фигуру штабс-капитана Поджио. Широкоплечий, стройный, с тонкой, по-кавказски перетянутой талией, любящий принимать картинные позы, будто позируя для портрета во весь рост, на этот раз он шел понуро опустив голову, даже немного сутулясь. Поздоровавшись, сел рядом, молча уставился в землю, вертя в руках какую-то бумажку, свернутую трубочкой.

— Вы что-то невеселы сегодня, — заметил Рылеев.

— Жалко Мишу.

Ответ прозвучал наивно, по-детски. Сдерживая улыбку, Рылеев спросил: Какого Мишу?

— Бестужева-Рюмина. Влюблен…

— И это повод для огорчения? Но, быть может, безответно?

Поджио махнул рукой.

— С полной взаимностью, пылкой, страстной. Но… тупизна. Обычная родительская тупизна. Не соглашаются на брак.

— Это препятствие преодолимое. Я тоже получил родительское благословение, приставив к своему виску дуло пистолета. Как видно, молодой человек робок, не красноречив?

Рылеев хитрил. Теперь, после встречи с Пестелем, он уже знал несколько больше о Южном обществе, знал, что Михаил Бестужев-Рюмин — самый деятельный его участник. Знал он также, что Иосиф Поджио входил в Южное общество и связан дружескими узами с южанами, особенно с Барятинским, которого Пестель засылал в Петербург, чтобы расшевелить «дремлющих» северян и вынудить у них согласие на объединение. Ему уже давно хотелось понять, как расположены силы в Южном обществе, а еще более, какова там власть над умами у Пестеля. Незаурядность его он оценил уже давно, но был еще не вполне уверен в первом впечатлении.