Настя открыла молитвослов и принялась за варку каши детям, последнее время она часто совмещала утреннее правило с варкой каши и другими кухонными делами. Не успевала. Корила себя за то, что не может организовать свой день так, чтобы оставалось время на молитву.

Дети уселись за свой столик, нетерпеливо ожидая завтрак. По утрам у них всегда хороший аппетит. Было время, когда дети по утрам вскакивали ни свет ни заря и требовали есть, совершенно не давая Насте выспаться. Теперь они стали постарше и спят почти до девяти часов. Это для Насти такое счастье, она всегда очень тяжело переносила ранние подъемы. Встать в семь часов, особенно зимой, для нее было сущей пыткой, именно поэтому она очень не любила ранние службы и старалась их по мере возможности избегать, - в отличие от Алены, которая их, напротив, охотно посещала.

В этом они не сходились: Алена была жаворонком, а Настя - совой. В институте Настя до поздней ночи писала, шила и рисовала курсовики, а Алена, сладко посапывая, смотрела десятые сны. Когда же Настя, измученная курсовыми - а она, как правило, писала их и за Алену, -засыпала, полседьмого вскакивала бодрая и свежая Алена, начинала шуметь и демонстративно громко читать утреннее правило, периодически останавливаясь и крича: «Настя, вставай, подъем, Царство Божие проспишь. Кто рано встает, тому Бог подает, святые отцы не одобряют многоспание. Хватит дрыхнуть. Проснись наконец!»

Настя переворачивалась на другой бок и умоляюще просила: «Ну еще пятнадцать минуточек». Потом она вышла замуж, родились дети, которые занимаются тем же, чем и лучшая подруга. А до рождения Веры Настя работала в мастерской по пошиву облачений, тоже приходилось рано вставать. Так всю жизнь.

- Девочки, помолитесь, - машинально произнесла Настя. Ее вновь стало клонить в сон, глаза слипались, навязчивая зевота раздирала рот.

Вера встала и, как большая, картаво запела «Отче наш».

Когда дети уже вовсю ели кашу, Настя дочитала и свое правило, дошла до молитвы о живых, помянула детей, мужа, родственников и в конце произнесла:

«Спаси, Господи, и помилуй заблудшую Елену».

Настя устало опустилась на стул и задумалась:

«Где теперь Алена... вестей от нее нет никаких».

Алена и Настя дружили с детства, можно сказать, с детского сада.

Учились в одном классе, затем поступили в один институт на один факультет - «Дизайн и моделирование одежды». Летом вместе ездили на дачу к Алене, потому что у Настиных родителей дачи никогда не было. Они все и всегда делали вместе. Они читали одни книги: в детстве зачитывались Жюлем Верном, Джеком Лондоном, Виктором Гюго, в более старшем возрасте -Достоевским, Шекспиром, Солженицыным.

Они вместе пришли в церковь и вместе стали петь на клиросе. Светские книги сменились духовными. Библию читали по очереди вслух. Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника и многое другое читалось и заполняло книжные полки. Они носили похожую одежду, имели одинаковые кулинарные пристрастия.

У Алены, единственной из всей институтской группы, была собственная однокомнатная квартира, предмет зависти всех девчонок на курсе. Появилась эта квартира, как только Алена поступила в институт. Ее отец всю жизнь проработал в Министерстве путей сообщения, имел некоторые связи и влияние. Где-то похлопотал, кому надо позвонил и выбил небольшую квартирку почти в центре - на Пролетарке, в районе Дубровских улиц. Алена с Настей сразу же туда и переселились.

Насте тогда очень трудно было жить с родителями, они занимали крошечную двухкомнатную распашонку в хрущевке. Кроме родителей, там жили еще младший брат - подросток, безостановочно слушавший жуткую музыку, от которой у нормальных людей развивался мгновенный отек мозга, и старый лохматый пес неизвестной породы по кличке Трезвон. От тяжело вздыхавшей на своем коврике в крошечной прихожей собаки невыносимо пахло псиной, всюду валялись комья шерсти. Прихожая была настолько мала, а пес настолько крупный, что его приходилось постоянно переступать. Трезвон не церемонился и выбирал такие позы, что обойти его было невозможно.

Дизайнерский факультет, где учились неразлучные подруги, требовал постоянной практики шитья. Курсовые работы на нем не писались, а шились или рисовались, плюс ко всему мольберты, краски, ватманы, кальки и прочая атрибутика требовала очень много места, что совершенно не совмещалось с тесной квартирой, шумным братом и очень лохматой собакой, которая круглый год линяла.

Началась бурная студенческая жизнь с многочисленными творческими тусовками в новой квартире. Но вечеринкам не суждено было просуществовать долго. Клуб по интересам, как называла эти сборища Алена, был решительно и беспощадно закрыт, как только они с Настей стали регулярно ходить в храм. Алена очень быстро впала в классическое неофитство: джинсы, брюки и короткие юбки были торжественно вынесены на помойку, туда же отправилась и косметика, пышные волосы были собраны в строгий пучок. Настя срочно села за швейную машинку мастерить для подруги новые длинные юбки, модели которых Алена придумывала, лежа с отточенным карандашом на диване. Настя лучше шила, а Алена лучше рисовала, они замечательно дополняли друг друга.

К внезапной религиозности своей подруги Настя отнеслась вначале скептически, но, привыкшая всегда и везде следовать за Аленой, и здесь безропотно пошла за ней. Теперь в субботу вечером, в воскресенье утром и по праздникам они вместе шли в храм и пели там на клиросе вместе с другими такими же, как они, девушками. Они соблюдали посты: четыре поста в году и каждую среду и пятницу. Зато как радостно было разговляться на большие праздники, особенно на Пасху и Рождество, когда собирались за праздничным столом всем приходом, вместе с батюшками, алтарниками и певчими. Они очень гордились, что их называют не просто прихожанками, а певчими. На каникулах подруги ездили в паломничества по святым местам, однажды летом даже потрудились на восстановлении одного далекого полуразрушенного северного монастыря, хотя Аленины родители настойчиво звали ее в Сочи и готовы были оплатить и Настин билет, лишь бы дочь поехала отдыхать, как цивилизованные люди.

Алена очнулась от сильнейшей головной боли, казалось, череп вот-вот разорвется, как переспелый арбуз. Пожалуй, такой боли она еще ни разу в жизни не испытывала. Алена попыталась открыть глаза, один глаз распух и не открывался. Вокруг стояла кромешная тьма, Алене даже показалось, что она ослепла. Руслан так сильно бил ее по голове - это все, что она запомнила, - что она подумала: он ее убьет. Она лежала на твердом и холодном. Было очень страшно.

Алена села, застонав от невыносимой боли, противная тошнота подкатила к горлу, во рту стало горько.

«Лучше бы он меня убил», - подумала она, обхватив голову руками, и тут же вспомнила о ребенке.

«А вдруг?» - пронеслась ужасная мысль. Белье было сухим, значит, ничего не произошло.

«Слава Богу! Глаз заживет, голова тоже. А что же дальше?»

Эта мысль показалась Алене ужасной: «Что дальше? Пока ребенок жив, Руслан меня не убьет. Я не хочу умирать в этой вонючей норе!»

Мозг отказывался соображать. Алена вновь попыталась лечь, так было легче, по крайней мере меньше тошнило, адская боль меньше била по вискам: «Будь что будет, он теперь все равно должен меня убить - я сорвала ему операцию, которую он давно и тщательно готовил. Бомбу, которая не сработала, они уничтожат в обязательном порядке. Но почему, почему это случилось именно со мной. Я так любила его».

Она не понимала, как могла пойти на такое - спокойно жить в лагере и готовиться в смертницы.

Алена вновь застонала от боли. У нее не осталось души, только сплошная невыносимая боль. Думать не было сил, она провалилась в тяжелое забытье. Сколько прошло времени, Алена не знала, сквозь какую-то щель под потолком в подвал сочился мутный серый свет, вскоре и он исчез. Она лежала на полу, пахло сыростью. Следующий раз она очнулась от жажды, губы и язык пересохли, в горле пылал пожар. Казалось, что язык весь наждачная бумага.