— Нет, я сделаю по-другому, — возразила Фортуна. — Я отдам вашей светлости письмо Гилли. Оно здесь, со мной.

Она открыла сумочку, висевшую у нее на талии, и вытащила оттуда письмо. Конверт от долгого пребывания в сумочке смялся, однако, когда маркиз вскрыл его, в нем оказалось шесть или семь листочков, исписанных мелким почерком.

— Вы знаете, что здесь написано? — спросил он.

— Это писала я, — ответила Фортуна.

— Вы?!

— Последние шесть месяцев своей болезни Гилли уже не могла писать, — объяснила девушка. — У нее отнялась рука. Доктор сказал, что у нее был удар. Она рассказывала мне, что я должна вам сообщить, и я все это записывала. Это заняло довольно много времени, поскольку она сильно уставала во время рассказа. Закончив, она произнесла: «После моих похорон сразу же отправляйся к маркизу Тейну в Лондон. Отвези ему это письмо, а уж его светлость знает, что надо делать». Вот я и приехала.

Маркиз взглянул на мелко исписанные листочки, которые он держал в руках.

— Вероятно, будет проще, — медленно проговорил он, — если вы сами расскажете мне, что здесь написано, а я прочитаю это письмо позже, когда у меня будет время.

— У меня есть для вас еще кое-что, — сказала Фортуна, — записка, которую я никогда не видела, поскольку Гилли написала ее несколько лет назад и хранила в запертом ящике стола. Вот она.

И она вытащила из сумочки еще один конверт, маленький и пожелтевший от времени, в котором, судя по его виду, лежал всего один листок. Фортуна протянула его маркизу, но он положил его, не раскрывая, на столик рядом со своим креслом.

— А теперь, — сказал он, — расскажите своими словами, что Гилли хотела мне сообщить.

— Тогда мне придется начать с самого начала, — произнесла своим нежным голосом Фортуна.

Она сложила руки на коленях и стала похожа на маленькую девочку, отвечающую хорошо выученный ею урок.

— Это произошло вечером 30 августа 1801 года, — начала она.

— Сколько вам лет? — перебил ее маркиз.

— Через четыре месяца, 27 августа, мне исполнится восемнадцать, — ответила она.

— Хорошо, — сказал он, — продолжайте.

— Гилли, как я уже вам говорила, сидела за письменным столом, когда раздался стук в дверь. Она открыла ее и увидела женщину, которая держала на руках ребенка. Гилли узнала в ней миссис Гримвуд, которая жила на ферме в двух милях от Литл-Уотерлеса, где жили мы.

«Добрый вечер, миссис Гримвуд, — сказала она. — Чем я могу вам помочь?»

«Я принесла вам это дитя, мисс, — ответила миссис Гримвуд. — Мы завтра уезжаем и не можем взять его с собой — оно все равно скоро помрет. Кроме того, оно мне не нужно».

«Не нужно?! — воскликнула Гилли. — Но почему? Ведь этот ребенок только что родился».

«Три дня назад», — мрачно произнесла миссис Гримвуд.

«Зачем же вы шли в такую даль? — с упреком спросила Гилли. — Это вредно для вашего здоровья. Идите домой и ложитесь в постель».

«Говорю вам, мы уезжаем, — сказала миссис Гримвуд. — Дитя не вынесет холода и морского плавания. Оно больное и наверняка к утру помрет».

И она сунула в руки Гилли ребенка и убежала. Гилли с изумлением смотрела ей вслед. Она не стала догонять женщину, которая, как она решила, помешалась после родов.

Она решила оставить ребенка у себя на ночь, а утром поехать на ферму и вернуть его матери.

Развернув шаль, в которую была укутана я, она поразилась, какая я крошечная и хрупкая. Странно, что у Гримвудов родился такой ребенок! Гилли начала понимать, что может чувствовать мать, которая произвела на свет такое хилое дитя.

Фортуна помолчала, а потом заговорила очень медленно, словно подбирая слова:

— Все дети Гримвудов — а Гилли их хорошо знала, поскольку они ходили в деревенскую школу, — были сильными, крепкими и темноволосыми. Я же была совсем крошечной, и, хотя родилась совсем недавно, кожа у меня была очень белой, а волосики на голове — тоже белыми. Гилли всегда говорила, что поначалу думала, что я вообще альбинос.

Маркиз вздрогнул.

— Альбинос? — прошептал он чуть слышно.

— Так говорила Гилли, — сказала Фортуна. — Но, как вы видите, глаза у меня не розовые. Зато меня всегда дразнили из-за цвета моих волос.

— Продолжайте, — велел маркиз.

Он тихонько вздохнул, но на самом деле история Фортуны вызывала у него живейший интерес.

— На следующее утро Гилли попросила доктора отвезти ее на ферму Гримвудов. Она держала меня на руках, но, приехав, обнаружила, что Гримвудов там нет. Так что жена фермера не солгала, сказав, что они собираются уезжать. На ферме никого не было.

— Куда же они уехали? — спросил маркиз.

— Этого никто не знает. А когда Гилли спросила об этом управляющего поместьями герцога…

— Герцога?! — Голос маркиза прозвучал неестественно громко. — Какого герцога?

— Герцога Экрингтона, — ответила Фортуна. — Ферма Гримвудов стояла на их земле, хотя в те дни Литл-Уотерлес принадлежал отцу вашей светлости. Позже… после несчастья… наша деревня перешла во владение герцога. — Фортуна помолчала, а потом тихо добавила: — Когда Гилли узнала, что случилось, она очень рассердилась. Я никогда не видела ее такой злой.

Маркиз ничего не сказал, и Фортуна, запинаясь, произнесла:

— Вот тогда-то… она и рассказала мне… о письме, которое хранилось… в запертом ящике стола.

Маркиз взглянул на конверт, лежавший перед ним, но открывать его не стал. Фортуне почудилось, что в глазах его засветилась угроза. Опасаясь, что сказала что-то не то, она торопливо продолжала:

— Поместье герцога, Мерил-Парк, находится в пяти милях от нас, а управляющий живет в соседней деревне. Гилли отправилась к нему, но он ничего не знал о Гримвудах. Он сказал, что им, должно быть, предложили ферму получше.

Гилли оставила меня у себя и воспитала, обучив всему тому, чему она научила вас. Мне было очень хорошо с ней, но теперь она умерла.

В ее приятном голосе снова зазвучали слезы, и маркиз почувствовал облегчение, когда открылась дверь и дворецкий, сопровождаемый двумя лакеями, внес подносы с закусками.

— Я подумал, может быть, молодой леди захочется шоколаду, милорд, — произнес он.

— Большое вам спасибо, — отозвалась Фортуна. — Я и вправду предпочитаю шоколад всему другому.

Стол был накрыт рядом с ее стулом, и она поразилась числу блюд, предложенных ее выбору. Дворецкий налил в чашку шоколад, поставил графин с вином и бокал на столик, стоявший у кресла маркиза, и удалился.

Фортуна взглянула на своего собеседника и увидела, что он смотрит на нее со странным выражением на лице.

— Сколько, вы сказали, вам лет? — спросил он.

— Семнадцать лет, девять месяцев и три дня, — улыбнулась она.

— Значит, вы родились 27 августа 1801 года, — произнес маркиз.

В глазах Фортуны появилась тревога.

— Разве это имеет какое-то значение? — спросила она. — По пути сюда, трясясь в почтовом дилижансе, я надеялась, что вы поможете мне подыскать… какую-нибудь работу, если, конечно, я не слишком молода для этого.

— А что вы умеете? — спросил маркиз.

Фортуна сделала легкий жест рукой.

— Гилли дала мне хорошее образование, — ответила она, — она научила меня всему тому, чему учила вашу светлость. Я думала, что, может быть, для меня найдется место гувернантки, но мне будет очень трудно, если моими подопечными окажутся девочки.

— Это еще почему? — удивился маркиз.

— Видите ли, Гилли всю жизнь воспитывала только мальчиков. Я хорошо знаю греческий и латынь, математику и даже геометрию. Я говорю по-французски и по-итальянски. Но я не умею играть на пианино, писать красками и не очень сильна в вышивании. Как вы думаете, это имеет какое-нибудь значение?

— Значение? — рассеянно повторил маркиз, думая о чем-то другом.

— Боюсь, что не имею понятия о многих вещах, которым учат девочек, — пояснила Фортуна.

Вместо ответа, маркиз встал.

— Альбинос! — произнес он тихо, будто разговаривая сам с собой.

Фортуна с беспокойством посмотрела на него.