— Есть!

Солнце светит с правого траверза. Склянки бьют двенадцать часов, и новая смена вступает на вахту. Передав штурвал другому рулевому, я спускаюсь вниз обедать. На палубе, осторожно пробираясь среди пассажиров первого класса, я встречаю тех двух русских барынь, что на мостике разговаривали обо мне.

— Смотри, Аня, твой симпатичный матрос идет, — смеясь, говорит иронически Люся, когда я поравнялся с ними.

— Славный, славный матросик! — вскинув лорнет к глазам, говорит другая, приятно улыбаясь.

— Виноват, мадам, вы ко мне обращаетесь? — повернувшись к ней, спрашиваю я по-русски с самым серьезным видом.

— Ах! — вскрикивают женщины, краснея до ушей и роняя лорнеты. Обе смотрят на меня так, точно чем-то подавились.

Я иду дальше. Перед люком, ведущим в матросский кубрик, задерживаюсь с минутку на палубе. Вся необъятная ширь океана и бездонная глубина неба наполнены удивительною игрою солнечных и лазоревых красок, от которой и во мне расцветает радуга надежд.

Накануне лил дождь, дул яростно ветер, а сегодня тихо, ярко светит мартовское солнце, разливая тепло и радость. По-весеннему синеет небо, и медленно тают в нем, сверкая белизной свежего снега, остатки вчерашних грязных туч. Веселее становится раскинувшийся вдоль берега приморский город с его однообразными, похожими на казармы домами под рыжей черепицей крыш, с дымящимися фабриками и заводами на окраинах, с громадной и шумной гаванью, у каменных стен которой торчат трубы и мачты бесчисленных судов. Успокаивается и море, ласкаемое лучами, только мертвая зыбь медленно перекатывается по его поверхности, отливая вдали блеском полированной стали, равномерно покачивая, словно баюкая, наш легкий ялик. Видны кое-где еще лодки, плывущие в разных направлениях, но они от нас далеко. Работая веслами, я не обращаю внимания, куда мы плывем, и жадно смотрю на корму. Моя спутница — игривая и капризная, как само море, с изумрудными глазами на зардевшемся лице — умело управляет рулем. Запрокинув назад головку с пушистыми белокурыми локонами, выбившимися из-под соломенной шляпы, она, улыбаясь, следит за чайками, с криком вьющимися над нами.

— Как они красивы в синем воздухе!

— Чайки — любимые птицы моряков. Они постоянные наши спутницы в морских скитаниях. И никто из нас никогда не позволит себе стрелять в них.

— Почему?

Я рассказываю ей легенду о том, как души моряков, погибших в море, переселяются в чаек и как потом, летая за кораблями, они своим тревожным криком предупреждают их о приближающейся буре.

Она слушает, не перебивая, и продолжает смотреть в прозрачную синеву неба.

— Ах, если бы я могла переродиться в чайку… — помолчав, говорит мисс Амелия мечтательно.

— И что тогда?

— Я бы летала за тем кораблем, на котором плавает самый милый для меня моряк. Каждое утро, с восходом солнца, я каким-нибудь особенным криком посылала бы ему приветствие…

Я настораживаюсь, радостно взволнованный.

— А есть у вас такой моряк?

— Конечно.

— Кто же это такой счастливец?

— Тот, от которого я в восторге.

Она ласково смотрит на меня, поблескивая лучистыми глазами, а мне кажется, что не от солнца, а от нее, этой худенькой, но свежей и яркой блондинки, такой простой, милой, в темно-синем костюме и желтых туфлях, на меня веет весною. Я перестаю грести, сдвинув весла вдоль бортов.

— Нет, серьезно, мисс Амелия, скажите хоть раз откровенно: кто он такой?

— Догадайтесь.

— Не могу, хоть убейте.

— Подумайте хорошенько.

— Все равно ничего не выйдет.

— Ах, какой вы иногда бываете несообразительный, мистер Антон!..

И, заливаясь, звонко смеется, рассыпая по зыби моря веселую трель.

Мне нетрудно догадаться, что, говоря о своей любви, она намекает на меня, но я знаю еще и то, что у меня есть соперник, поджарый англичанин, приказчик из хорошего магазина, всегда щеголевато одетый и недурной собою. Родители ее видят в нем очень подходящую пару для своей дочери и в любой момент готовы дать свое согласие на свадьбу. Об этом я узнал только теперь, вернувшись из плавания, узнал со слов ее подруги, очень болтливой девицы, познакомившейся со мной два дня тому назад. И хотя мисс Амелия, как уверяет ее подруга, любит этого англичанина только наполовину, но я уже начинаю бояться, что, сравнивая его со мною, угловатым, с мозолистыми руками, огрубевшими в тяжелой работе, она может отдать ему предпочтение. Кроме того, она несколько разочарована тем, что я еще не штурман, и, по-видимому, плохо верит в мой успех. Вот почему порою я начинаю подозревать, что, может быть, она только играет со мною, то обнадеживая, то повергая меня в отчаяние. В такие моменты становится мучительно больно, меркнет мир и рождается несносное чувство одиночества. Но это продолжается недолго, пока не засияет на ее милом лице жаркая улыбка, и снова невидимые нити, протянувшиеся от этой маленькой женщины к моему сердцу, держат его, лаская и чаруя, в нежном плену.

Сейчас, когда мисс Амелия сама заговаривает о любви, очень удобный момент объясниться с нею, но она, точно предчувствуя это, перегибается за борт ялика и смотрит в прозрачную воду, чертя рукой ее поверхность, — серьезная, о чем-то задумавшаяся.

— Давно уж нет известий от брата… — говорит Амелия, вздохнув. — Жив ли он?

Мне еще из писем ее было известно, что у нее есть родной брат, Билль Браун, плавающий где-то на судах матросом.

— Что же ему сделается? Наверное, чувствует себя в море недурно.

— Боюсь, не случилось ли с ним что…

— Почему он в матросы поступил?

— С папой и мамой поссорился. Когда он кончил среднее учебное заведение, они хотели сделать из него коммерсанта. А он воспротивился и заявил, что хочет быть инженером. Произошел скандал. Билль скрылся. И вот уже пять лет не пишет ни отцу, ни матери ни слова. Он иногда бывает здесь, но никогда не заходит домой. Только переписывается изредка со мною. Я его очень люблю. Он такой умный, такой оригинальный человек!..

Морская зыбь, похожая на усталые вздохи, медленно покачивает нас, поднимая и опуская наш ялик.

Амелия смотрит на гавань, откуда, давая гудки, выходит громадный, в несколько этажей пассажирский пароход, и, точно вспомнив о чем-то, говорит:

— Мой отец англичанин, а мать француженка. Он увез ее из Алжира. Обманом взял. Хочется, чтобы и меня кто-нибудь увез далеко, далеко — на край света. Меня всегда куда-то тянет. В особенности, когда я вижу уходящие корабли.

Для меня это новость, так как раньше о ее родителях я знал только то, что они содержат фруктовую лавку, едва сводя концы с концами.

— Предоставьте, мисс Амелия, это мне сделать.

— С удовольствием. Только возьмите меня обманом.

— Ну, кто вас обманет, тот и трех дней не проживет.

Она призывно смеется, увлекая меня всей силой молодой жизни.

— А все-таки я попробую. Только дайте мне сначала сделаться помощником капитана. Тогда легче будет вас увезти.

— Да, но когда вы еще сделаетесь!

— Сомнение для меня обидно.

— Скоро, скоро! — почти кричу я. — Поверьте мне, что я буду помощником капитана! Я этого хочу. При сильном желании человек может достигнуть чего угодно. Я вам расскажу о себе из своего прошлого. В том селе, где я родился и вырос, раньше совсем не было школы. Первую мудрость грамоты мне пришлось познать от псаломщика. Это был человек настолько старый, что седина его начала зеленеть, как мох. И при обучении он держался старых методов, вколачивая в меня грамоту палкой. От него я научился лишь названиям букв. Но у меня был замечательный отец. Невежественный сам, он тем не менее в мой детский мозг гвоздем вколотил мысль, постоянно говоря: «Непросвещенная голова, что фонарь без огня…» Родители мои умерли, передав мне в наследство только свою физическую силу, здоровую кровь и упорство своего характера. Больше ничего. Но да будет благословенна память о них. Дальше я уже шел к жизни самостоятельно: когда попал в город, сначала научился по вывескам читать, а потом в моем распоряжении были общественные библиотеки. И я уже мечтал об университете и кончил бы, если бы только не увлекся морской жизнью… Неужели вы думаете, что теперь я не справлюсь с морскими науками?..