Он смотрит на выпятившийся живот и, весь красный, опускает голову, точно подставляет ее под удары.
Галкин стоит в недоумении.
Мужчины и женщины окружают их, с любопытством следя, чем это кончится.
А Феня, никого не стесняясь, режет:
— Клялся ты мне, Гриша, помнишь? Обещал верным быть на всю жизнь. Где же твоя совесть? Морским ветром выдуло, а?
Слова ее, точно огнем, палят душу Косырева.
— Хулиган ты после этого!..
— Замолчи! Разнесу! — кричит он, сжимая кулаки.
Она подходит ближе, бледная, с перекошенным лицом.
— Стыдно, а? Ударь… Бей по этому месту… Тут твой ребенок. Бей, обманщик…
Сверкая глазами, она сильно хлопает ладонью по своему большому животу, а Косырев с испугом, не зная, куда взглянуть, просит:
— Отстань, Феня…
Толпа смеется, подзадоривает. Некоторые матросы ругают Косырева.
Феня хочет высказать всю обиду, что давно уже измучила ее сердце, но в голове все непонятно, точно захлестнула мутная волна. Шатаясь, она бессознательно цепляется за Косырева, а он, подхватив под руку, ведет ее в сторону, прочь от людей.
Галкин остается около чемодана.
Феня, опомнившись, рвется из рук.
— Успокойся, милая, зря это ты… Хочешь — денег дам?
Она выпрямляется и смотрит на него уничтожающе.
— Убирайся к черту! Не возьму я от тебя ни копейки. Лучше с голоду умру. Обманщик ты! Что ты со мной сделал?..
— Не сердись, Феня, подожди…
Но Феня, не слушая, кричит свое:
— Думала — нашла себе друга. Радовалась, души в тебе не чаяла… А тут вот что… Куда теперь денусь?.. Как буду жить? Для меня одна дорога — сделаться уличной девкой…
Она закрывает лицо, и, вздрагивая, горько плачет.
Косыреву вспоминаются проститутки, встреченные по дороге. Быть может, и Феню, мать его будущего ребенка, так же погонят на медицинский осмотр и так же будут издеваться над ней другие. И все через него, только через него! Что-то ударило в сердце, опрокинуло душу.
Он обнимает Феню, прижимает к груди.
— Нет, нет, не допущу до этого.
Феня не сопротивляется, почувствовала в нем прежнего друга.
— Гриша, ты только подумай… Дети без родителей… Доля-то их какая? Господи! И с твоим будет… Да, да…
Он просит не говорить так, чувствуя, как в груди у него все дрожит, точно натянутые струны. Наконец, тряхнув головою, решает:
— Эх, видно, судьба такая, жить нам вместе!..
В воздухе протяжно гудит пароход.
Галкин, видя, что Косырев все еще стоит с Феней, берет чемоданы и направляется к ним.
— Ну, пора.
— Нет, Савка, остаюсь. Давай извозчика.
— Почему?
— Через педелю на свадьбу милости просим.
Галкин смотрит удивленно, недоверчиво. Потом, поняв, одобряет:
— Правильно!
И вприпрыжку бежит за извозчиком…
А пароход уже отваливает, бурля воду большими тяжелыми колесами. С пристани, задерживая ход, тянутся за ним, как змеи, длинные канаты. На верхней палубе — матросы, веселые, радостные. Одни машут платками, смеясь, перекликаются с оставшимися на берегу; другие, собравшись в кучку, дружным хором поют морскую песню. Поют про свои скитания в далеких океанах, про отвагу моряков, что, схватившись с бурей, выходят победителями. Равномерно плещется море, а в его лучистом просторе, под прозрачно-голубым небом осени, далеко разносятся молодые крепкие голоса, исполненные верой в силу и смелость человека.
Косырева тянет к уплывающим, хочется слить с их голосами свой голос, но готов уже извозчик — надо садиться. Втроем едут обратно в город. Косырев бережно поддерживает Феню, а она, прижимаясь к нему, тихо плачет радостными слезами.
— Мы с тобой заживем… — говорит он, просветленный.
В последний раз оглянулся назад: уходит пароход в светлую даль полным ходом. На мгновение скользнула тоска, как черное облако. Но сразу же ликующая радость наполнила грудь.
Шалый
После обеда в сопровождении квартирмейстера явился он на канонерскую лодку «Залетную», стоявшую на малом рейде, и сразу же обратил на себя внимание всей команды.
Матросы только что кончили отдых и, залитые жгучими лучами весеннего солнца, перевалившего за полдень, распивали чай. В прозрачной синеве неба кое-где дремали белоснежные облака. Море, спокойное вдали, лениво плескалось и притворно ласково терлось о железо бортов судна. По рейду, разводя волну, проходили портовые буксиры, легко скользили ялики и шлюпки. Слышались гудки пароходов, выкрики людей, свистки капралов.
В ожидании старшего офицера, которому отправили препроводительный пакет, прибывший матрос, согнув в коленях ноги, опустив, как плети, длинные руки, стоял на шканцах, мрачный, неряшливо одетый в поношенное казенное платье. Был он худ, но широк костью и жилист, с плоским, как доска, смуглым лицом, на котором вместо бороды несуразно торчали два ненужных клока вьющихся волос, точно нарочно приклеенных к крупному подбородку. Голова, с которой съехала на затылок фуражка, обнажив покатый лоб, немного склонилась к правому плечу, а черные с вывороченными веками глаза, глубоко засевшие в орбитах, неподвижно глядели куда-то в сторону, широко раскрытые и мутные, точно у безумного.
Подошел старший офицер, лейтенант Филатов, сытый и аккуратный, в белом кителе и до блеска начищенных черных ботинках.
— Что за чучело такое?
Матрос передвинул ноги, поднял правую руку к фуражке и, отдавая честь, молча уставился на старшего офицера, а тот, заглядывая в бумагу, начал спрашивать:
— Как фамилия?
— Матвей Зудин, — лениво цедил сквозь зубы матрос.
— В тюрьме сидел?
— Так точно, ваше бродье.
— За что?
— Не могу знать.
— Э, да ты, я вижу, гусь лапчатый…
— Никак нет — я матрос Зудин.
— Молчать!
Филатов пытливо заглянул матросу в глаза и отступил шаг назад.
— За оскорбление начальства сидел в тюрьме?
— Никак нет.
— Врешь!
Зудин задвигал широкими скулами.
— Я никогда не вру…
— Отвечать не умеешь! Я тебя проберу!.. Пошел!
Зудин взял свой чемодан и направился к носу, ни на кого не глядя, переваливаясь с боку на бок, шаркая по палубе большими порыжелыми сапогами.
Старший офицер, спускаясь с верхней палубы, крикнул:
— Рассыльный, позвать боцмана!
А в кают-компании, усевшись за стол, жаловался офицерам:
— Возмутительно! Присылают на корабль всякую дрянь. Сейчас прибыл матрос. Оказывается, в тюрьме сидел, Дуролом, с идиотскими глазами. Ну что я буду с ним делать?..
— Мне кажется, давно бы пора упразднить эту дурную привычку во флоте: списывать с берега на суда плохих матросов, — вставил ревизор, обводя всех глазами.
Поддакнули и другие офицеры.
А когда в кают-компанию, держа в левой руке фуражку, вошел боцман Задвижкин, небольшой человек с желтыми плутоватыми глазами, с белокурой бородкой на продолговатом лице, старший офицер, повернувшись к нему вполоборота, заговорил:
— Вот что, боцман, к нам на судно прислали пародию на матроса… Впрочем, ты этого не понимаешь… К нам заявился шут гороховый — грязный, как черт, разговаривать с начальством не умеет, никакой военной выправки в нем нет, да притом еще арестант. Твоя задача — сделать из него настоящего матроса. Понял?
— Так точно, ваше высокоблагородие! — почтительно отчеканил боцман. — Не извольте беспокоиться. Недельки через две-три он у меня по канату будет ходить не хуже всякого акробата…
— А пока назначь его за уборными смотреть. Ступай.
— Есть, ваше высокоблагородие! — ответил Задвижкин и, повернувшись, легкой походкой, точно танцор, вышел из кают-компании.
Зудин в это время, расположившись на рундуках, находящихся в передней части судна, для чего-то выкладывал из парусинового чемодана свои вещи. Около него толпились матросы, но он будто не замечал их, занимаясь своим делом и ничего не отвечая на задаваемые ему вопросы.
— А, ты здесь, перец, — подойдя к Зудину, сказал боцман, перед которым почтительно расступились матросы.