В кухне послышался звон посуды. Жена, видимо, отдохнула и теперь принялась за работу. Сьера Бёдвар положил письмо обратно в ящик, на самый верх, чтобы не искать его, если понадобится вспомнить дату или уточнить что-либо из содержания. Все остальные письма Свавы хранились тут же в ящике, лежали стопкой справа, в глубине. Были здесь и ее подарки, которыми он необычайно дорожил, всякие пустячки, полученные от нее в подарок, когда она была еще совсем маленькой: вышитый носовой платочек, неумелая акварель, изображавшая церковь в Адальфьёрдюре, зеленый карандаш с навинчивающимся колпачком, склеенный из шести спичечных коробков комод с выдвижными ящичками, раковина улитки, испещренная глубокими желтыми бороздками.
Исчезла. Ее тоже оторвали от него, как и многое другое.
Сьера Бёдвар еще раз взглянул на фотографии. На одной его дочь была снята в возрасте пяти лет, на другой — в день конфирмации, на третьей — двадцатилетней. Она улыбалась ему со всех трех снимков, ласково и немного лукаво. Он вспомнил вдруг, что, по словам отца, его бабка Катрин, мать отца, была брюнетка, кареглазая и чернобровая, вдобавок очень худенькая и необыкновенно подвижная. Как обидно, что эта женщина, человек необычайно щедрый, широкой души, к тому же весьма одаренная поэтесса, за всю жизнь ни разу не побывала у фотографа! Правда, отец так часто и так живо рассказывал о своей матери, что ему иногда казалось, будто он знал ее при жизни, часто сидел у нее на коленях в детстве, даже рос под ее присмотром. Его маленькая Свава, милое его дитя, наверняка очень на нее похожа, думал он, рассматривая фотографии и задумчиво кивая собственным мыслям. Во всяком случае, внешне они должны быть очень и очень похожи, повторял он про себя вновь и вновь, и на душе у него становилось отраднее и светлее. Да, Свава была на редкость славной девочкой, его маленькой и славной девочкой. Так и есть, она уродилась в свою прабабку Катрин. Та — царство ей небесное — тоже все на лету схватывала, тоже была отзывчивой, всем и каждому старалась помочь. Обе темноволосые и кареглазые, обе тонюсенькие и юркие. Одно время он считал, что черные волосы — это очень красиво.
Если они не поедут в Южную Америку, то, может быть, дочка приедет домой? Появится в один прекрасный день на пороге без всякого предупреждения? Ведь нынешней молодежи ничего не стоит взять да и перелететь с одного континента на другой, из одного полушария в другое, для них это теперь не проблема. Что, если она возьмет да приедет…
Сьера Бёдвар принялся снова рассматривать подарки, разложенные на столе, — вышитый платочек, акварель с видом церкви в Адальфьёрдюре, комод из спичечных коробков, желтую бороздчатую раковину. Мысленно он видел дочь, вспоминал, как она впервые улыбнулась ему. Она лежала тогда в коляске, дрыгая ручонками и ножонками, невыразимо трогательная в своей беззащитности. Ее ручки, ее ножки — такие маленькие, такие хрупкие. И до чего же трудную работу им в скором времени предстояло научиться выполнять. Он вспомнил, как она что-то лепетала на своем языке, как семенила ему навстречу со слюнявчиком на шее, как забиралась к нему на колени, как, оседлав его ногу, просила покачать ее. Он взял в руку ракушку улитки — и вмиг очутился в Адальфьёрдюре, прошел по одной из улиц к морю, услышал ровный шум волн, бьющихся о берег, и нежный детский голосок: «Возьми ее себе, папочка, возьми!» Она нашла в песке две большие раковины и хотела, чтобы он непременно взял себе ту, что побольше. Славная девочка, его славная маленькая дочка, — что дал он ей взамен? Получила ли она от него всю заботу и ласку, в которых нуждалась? Снабдил ли он ее всем, что может ей понадобиться к жизни, отпуская ее от себя в широкий мир, в этот околдованный мир ядерных взрывов и космических полетов?
«Возьми ее себе, папочка, возьми!»
Сьера Бёдвар чувствовал щекой свежее дыхание того весеннего дня, чувствовал, как от этого вера его становится все крепче, все сильнее: «Насколько выше небо от земли, настолько пути мои выше ваших путей и настолько мои помыслы выше помыслов ваших». Судьба его девочки, его маленькой дочери, в руце господней, так же как и судьбы других живых существ. Святое провидение хранит ее всюду, где бы она ни была — по ту ли сторону океана, по эту ли. Оно будет и впредь осенять ее своим крылом, как оно уберегло ее раньше, когда соблазны легкой и беспечной жизни чуть было не увлекли ее в свой хоровод. Как часто он напоминал своим былым прихожанам, а еще чаще — самому себе слова апостола Иоанна: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем». И как часто комментировал он в своих проповедях слова апостола, сказанные им в Первом послании к коринфянам: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Да. Любовь из них больше. Любовь ничего не требует, все понимает, все прощает, для нее не существует расстояний, она перебрасывает мосты через океаны. Тот, в чьем сердце живет любовь, никогда не будет одинок.
Сьера Бёдвар положил раковину на прежнее место, задвинул ящик, с усилием подтянул кресло ближе к столу, взял ручку и прочитал вполголоса: «С тех пор как я писал тебе в последний раз ровно две недели назад, никаких сколько-нибудь важных и значительных событий у нас не произошло, однако кое-какие новости я все-таки попытаюсь для тебя наскрести». По некотором размышлении, вместо того чтобы продолжать письмо, он разорвал его и начал в третий раз:
Даст бог, эти строчки, которые я сейчас пишу, застанут в добром здравии и тебя, и твоего мужа, и его родителей и сестер. Я пишу тебе не потому, что хочу сообщить какие-то новости, а просто так, чтобы скоротать время, и еще потому, что сильно по тебе скучаю. Надеюсь, ты в свою очередь тоже не захочешь остаться передо мной в долгу, потому что я изо дня в день жду лишь одного — когда блеснет мой солнечный лучик, и одной лишь живу надеждой — увидеть его снова, конечно же чем скорей, тем лучше. Разумеется, ты не должна делать из моих слов вывод, что твой отец решил вдруг на старости лет вмешиваться в чужую жизнь или указывать людям, как им следует поступать. Я никогда не стремился распоряжаться судьбами других людей и отнюдь не жду и даже не надеюсь, что вы с мужем вдруг измените свои планы из-за меня, вернее, из-за нас, твоих родителей. Главное, чтобы ты была довольна своей жизнью и чтобы у вас обоих все было хорошо. Мы с твоей матерью живем по-старому, слава богу, здоровье у нас обоих сносное, хотя, конечно же, возраст дает себя знать. Меня, правда, время от времени прихватывает ревматизм и разные другие недуги, но это для стариков дело обычное, да и не столь уж это интересный предмет, чтобы подробно о нем рассказывать».
Да, не столь уж это интересный предмет, чтобы подробно о нем рассказывать — о том, как временами подступает к горлу удушье, как больно бывает в боку, к счастью, правда, и то и другое быстро проходит, как невыносимо жутко становится, когда у тебя ни с того ни с сего отнимается левая рука и ноги вдруг отказываются тебе подчиняться. Сейчас он чувствовал себя хорошо. Нигде ничего не болело. Глядя на него, никто не сказал бы, что он только что пережил сильное душевное волнение, что какие-то причудливые, хмурые тени смутно маячили у него перед глазами, что он был полон опасений за свою душу, погрязшую вдруг в таком беспредельном мраке, что казалось, в этой жизни ей уже оттуда не выбраться. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви». Ему чудилось, что он вот-вот что-то такое распутает, но кошмар уже миновал, боль в боку утихла. Только что он считал все потерянным, а теперь все вновь было как прежде, покой и благодать вокруг, деревья совсем рядом — рукой подать, дневной свет, правда, уже немного померк, на окнах дремлют мухи, а неподалеку поют-заливаются дрозды. К тому же из кухни в кабинет проникает дивный аромат, который означает, что его ждут горячие оладьи и кофе. Подкрепиться и в самом деле не мешает, как-никак уже почти пять. Гвюдридюр…