Мой отец в прошлом был репетитором папы моего Феди, и мы с отцом иногда бывали у Наидельштедтов. Раз — дело было на масленице — мы попали на блины. Меня поразило, что они были из гречневой муки. Очевидно, в семье Наидельштедтов придерживались строго русских обычаев — блины из гречневой, а не из пшеничной муки. (Наидельштедты, как и многие семьи в Петербурге, были шведского происхождения.)

Через год Федя будет язвительно спрашивать: «Конечно, твой отец не бастует? Он с этими, с большевиками?» — На что я ему тут же ответил, что у моего папы нет капиталов, которые могли бы дать ему возможность бастовать.

Окружной суд, где председателем был Федин отец, один из первых пал под напором восставшего народа.

В гимназии постепенно расшатывалась дисциплина. Помню скандал, когда один из учеников явился с расстегнутым воротом, из-под которого явственно выглядывала матросская тельняшка. Но беспорядки с хлебом, очереди воспринимались без каких-либо «революционных» предчувствий.

Отречение Николая не произвело большого впечатления, поскольку семья у нас не была монархической. Но зато один день из краткого пребывания у власти Временного правительства мне запомнился очень хорошо, навсегда. Был майский день, день агитации за подписку на новый заем — «Заем Свободы». Все тогда, казалось, слилось в едином порыве. Весна, солнце, Нева, общий восторг. Россия наконец дождалась свободы и праздновала ее широко, привольно, от души. «Чертов мост», казалось, был перейден очень легко, и все наслаждались достигнутой целью, своим непосредственным прикосновением к давно обещанным и казавшимся несбыточными до сего времени ценностям. Всюду лица, полные ликования, клики, музыка…

Я, как скаут, был прикомандирован к грузовику с веселыми актерами. Назывался наш грузовик «Конфрерия гаудентов» — «Братство радующихся». Повсюду была радость, счастье, надежда — и все непритворное! Каким-то диссонансом были машины с мрачными людьми, с надписями «Советы». Какие советы? Мне объяснили, что это временные образования, они будут существовать до Учредительного собрания. Учредительное собрание! Голос народа, который определит, какая у нас будет власть! Мы вступили на мост, который вел нас к счастью.

Атмосфера в Петрограде сгущается. Временное правительство мечется, не зная, что делать. Стены заклеены призывами разных партий, кричат программы, одна противоречит другой. Я не вчитываюсь. Прохожу мимо. С детства меня приучили не интересоваться «заборной» литературой. С таким же чувством, не всматриваясь, я прохожу мимо фасада «Ниагары», популярного синематографа на Большом проспекте на Петроградской стороне, где на барельефе из голубых волн выглядывают обнаженные красавицы. Здесь всегда расклеены зазывные афиши, приглашающие посетить очередной боевик. На них изображено что-то кровавое, обнаженное. Так же, весь поджимаясь, я прохожу, не вглядываясь в киоски, где выставлены дешевые выпуски о приключениях Ника Картера, Ната Пинкертона и русского сыщика Путилина. Чистоплюйство? Может быть. Подобное же отношение у меня к лавочкам возле Иоанновского монастыря на набережной реки Карповки — обители Иоанна Кронштадтского. Там жирные монахи продают свой «святой» товар — картинки, где зеленые черти всячески шпыняют грешников.

А вот по мостовой нестройными рядами движутся люди. Колышется черное знамя, которое они несут. Они поют, я разбираю слова: «Под знаменем черным жестокой борьбы мы горе народа утопим в крови. Вставайте же, братья, на зов Равашоля…» Анархисты? Для меня это все явления одного порядка… Мимо, мимо!

«Чертов мост»! Мы накануне перехода в новый мир! Еще одно направление! Октябрьский переворот. Я мало разбираюсь в нем, но ясно одно — «большая перемена»! — как выразился много лет спустя мой однокашник по 3-й гимназии. Это Леня Попов, он же известный советский писатель-юморист Леонид Ленч.

Я прекрасно помню 25 октября 1917 года! Я не пошел в гимназию — хворал. То есть у меня была температура, которая позволяла мне остаться дома, — тридцать семь и семь. Как настоящий больной, я лежал в постели, мне было приготовлено какое-то специальное питье в стакане с ложечкой. И вот, не знаю почему, стакан вдруг начал дрожать, и ложечка в нем звенела.

Это был штурм Зимнего. Сотрясение воздуха от выстрелов, по-видимому, дошло и до нашей квартиры — это мне объяснили уже потом…

А моя хорошая знакомая Людмила Давидович, эстрадный автор, в прошлом актриса, рассказывала об этом дне следующее. В семнадцатом году она, еще совсем девочка, участвовала в каком-то драматическом кружке. Они ставили спектакли, просвещали «бедных солдатиков» и, в частности, обслуживали караулы Зимнего дворца, состоявшие из преображенцев. Происходила она из семейства в высшей степени богобоязненного. И вот, в этот день, 25 октября, она не вернулась домой. Переполох был дома невероятный: что с Милой? Делались самые фантастические предположения. И когда утром ее привел домой рослый усатый преображенец, возник законный вопрос: что случилось? Она, в рыданиях, объясняла родным, что их заперли в каких-то задних комнатах, что в это время очень стреляли. Ее бабушка твердо заявила:

— Мила, поклянись мне, что это больше никогда не повторится!

И Мила обещала. Она поклялась, что «этого» никогда больше не будет. Она же не знала, что была свидетельницей того, что историки впоследствии назовут величайшим событием мира.

В году 1937-ом я собирался писать пьесу об Анатолии Железнякове и познакомился с Еленой Винда, по происхождению сербкой, вдовой знаменитого матроса, о котором сложили потом песню: «В степи под курганом…». Я приходил на третий этаж ее дома, в переулке возле Смоленского рынка, и она мне рассказывала о романтических днях их любви. Железняков был красавец, большого роста, анархист, командовал бронепоездом и был убит случайным выстрелом во время боя. В историю же он вошел своим знаменитым разгоном Учредительного собрания.

В архиве я получил на руки протокол заседания этого исторического Учредительного собрания, которое состоялось в январе 1918 года. Много было сломано копий, много было подтасовок, всяческих ходов политических противников, но ясно было одно: во главе «учредилки» стоят эсеры и собрание обязательно проголосует за их программу, утвердив два главных закона: о мире и о земле. Я листаю историю, запечатленную каким-то мужчиной-стенографистом. Стенограмма настолько точно передает происходящее в зале, что я начинаю чувствовать себя участником величайшего события в судьбе России, правда, не очень посвященного в политические хитросплетения. Идет собрание, во главе В. Чернов[27], Н. Чхеидзе[28], И. Церетели[29] и другие видные политические деятели. И я вижу по стенограмме, как некий Свердлов[30] мешает собранию проходить спокойно. Он вмешивается — суетно, неловко, грубо, но настойчиво — чего он добивается? Помешать? Чему? Почтенному собранию? Неужели он не понимает, что за то, чтобы такое вот собрание — Российский парламент, свободный, демократический, — заседал здесь, за столом, — сколько лучших людей России сложили свои головы, гнили в ссылках, в царских тюрьмах? Мальчишка!

Но постепенно начинаешь понимать нехитрую подоплеку действий Свердлова. Большевикам необходимо было любым способом сорвать заседание Учредительного собрания, чтобы долгожданные декреты вышли не из рук эсеров, а из их рук!

У Свердлова, видимо, ничего не получилось, и он скрылся. Во всяком случае, в стенограмме он больше не отмечен. Председательствующий В. Чернов объявляет, что пора приступить к голосованию. Заседание и так затянулось — оно идет непрерывно пятнадцать часов. И тут, в этот торжественный миг, неожиданно на сцене появляется группа матросов со своим начальником, Анатолием Железняковым, и последний заявляет, что караул устал — пора расходиться.