Эф Swan: я никогда не видел портрет Фрейда от Э. Уорхолла! Просто твоё лицо! Его делит крест! Я задам другой вопрос, не уходи!!!

Я стал это строчить, понимая, что он уходит, что надо зацепить и держать. Зачем держать? Чего хочу от него? Чтобы говорил дальше. Я как будто слышал его голос: низкий, глубокий, без фальши, без шелухи в виде «э–э–э» или «ну…», с точными и важными паузами. Я как будто видел, как он тонко передаёт эмоции, не хлопоча лицом утрированно: чуть подрагивают брови, сжимаются губы, опускается взгляд, пальцами за ухо отводит невидимые локоны. У него короткая причёска, но этот неконтролируемый, автоматический жест таков, что подсказал мне ещё тогда на паре — у Вадима были когда–то длинные волосы.

Эф Swan: это просто такая фотография? Твоё лицо даже с улыбкой смотрится фиолетовым, отравленным, больным! Эй! Не выключайся! Поговори со мной…

Через паузу:

Вадим Дильс: крест? Ты так видишь? Хотя ты, наверное, прав: больной. Уорхолл не мыслил такими категориями, у него китч*.

Эф Swan: а у меня нет.

Мы ещё общались пару часов. В основном спрашивал он. «Про мою жизнь»: сколько мне лет, что я читаю, где бывал, как вышел на него, какие приоритеты в творчестве… Я почти не врал. Пришлось только гуглить Таллин. Я же только узнал о его любимом направлении с искусстве — экспрессионизме.

Дильс Вадим: Там все такие же сумасшедшие больные, как и я)))) От Ван Гога и Мунка до мохерового абстракциониста Поллока. Я тебе потом как–нибудь покажу мои любимые.

Эф Swan: разве ты больной сумасшедший?

Дильс Вадим: )) ты ж увидел крест, да ещё и цвет фиолетовый!

Уже через день я начал дёргаться. В институте Дильса не видел, и в сеть он не вышел. «Контакт» показывал, что он как закрыл тогда ночью страничку, так и не открывал её. И день, и два, и три… На третий день его подполья я осознал, что злюсь, что раздражён, да что там… просто в ярости! Конечно, я привык, что друзей — море. Раздирают на части: «Фил, может, в клуб?», «Лебедь, мы на тебя билет в кино взяли!», «Фил, давай затусим на катке!» Программа может быть обогащена тупо алкоболом с Салом и с Серёгой как альтернатива организованному отдыху. Ещё частенько геймерим в общаге (как только Сало объявляет дни борьбы за трезвость). Иногда Янка Бекасова организует зависания в богемно–обшарпанном притоне нонконформистов с чудным названием «Харибда»: каких–то особых митьковско–дадаистских принципов мы не придерживаемся, но с патлатыми, грязными художниками и новомодными матершинниками–бардами порой очень интересно перетереть «за жизнь, за настоящее искусство, за баб, за сраных политиканов, за беспросветное фьюче». Я никогда не планировал свой «досуг», он как–то налаживался сам, автоматически. А тут… Просидел всё воскресение у компа в ожидании, героически подавляя в себе желание материться на себя, на Серёгу, что не ехал, на Сало, что укатил в «Харибду» без меня, и, главное, на Дильса, что партизанил по ту сторону странички. Его аккаунт как пустая нежилая квартира, необустроенная, немеблированная, с гулким эхом чужих реплик и комментов. А я в этой квартире случайный гость, которому неожиданно достались ключи. Зашёл, а хозяина нет, даже записки не оставил.

Придурок, долбаный препод! Хрена ли я стал заходить на его страницу каждые пять минут в надежде увидеть метку «Online»? Как только он появится, я надеру ему задницу! Хотя, может, он мирно пасётся с какой–нибудь кралей в художественной галерее, где выставляют бедных, но жутко талантливых художников и авангардных, эксцентричных скульпторов. Или банально сидит перед телеком, внимая разглагольствованиям эстетствующих творцов и критиков на канале «Культура». Или недвижно сидит на диване, непременно облокотившись на подушку в вязанном чехле, и читает Фейхтвангера или Манна в пожелтевшей книжке советского издания. Или… какого хрена он не заходит в «контакт»?

В понедельник с утра пораньше приехал из своего Задрипищенска Серёга. Приволок дымно–морозную свежесть и огромную сумку, наполовину заполненную всякими деревенскими деликатесами в виде самодельной колбасы в бычьих кишках и жирной, твёрдой сметаны. Серёга — деревенский парень, но с таким вывертом сознания, что консервативная деревня с радостью изрыгнула это непутёвое дитё натурального молока и навозного аромата. Смекалка хитромудрого деревенского мужика сочетается в нём с манерностью золотого мальчика. Он увлекается соц–артом и плакатной живописью: что бы он ни создавал, у него всегда получалось нечто агитационное с изрядной долей стёба и стилизованной патетикой. Этакий Маяковский и дед Щукарь в одном флаконе. У моего друга есть одна замечательная особенность — всю одежду он шьёт сам. У нас в комнате стоит ручная швейная машинка и высокая коробка с разновеликими и многоцветными лоскутками и мешочками с нитками и фурнитурой. Серёга покупал только обувь. Непременно Джефри Веста. Обувь с задранными носками всех расцветок — с английским флагом, с черепушками по всей кожаной поверхности и с жёлтыми носами и серебряными шнурками. В «самиздатовском тулупе» с лейблами известных фирм по рукавам и нарисованным шариковой ручкой Сталиным на спине, в самовязанной шапочке–берете, в мешковатых штанах с большими карманами, набитыми разными «полезными» вещами, с полосатой тканой сумкой наперевес и при этом в стильных итальянских шузах — Серёга являл собой зубодробильное зрелище. Мой боевой раскрас, молоткастая штанга в брови, длинный лисий хвост на заду и понтовая рокерская косуха с рядом длинных неровных шипов вдоль позвоночника, которые выстраиваются в некий гребень, как у игуаны, выглядели банальным нарядом рядом с деревенским Готье.

Верный друг стащил меня за ноги с кровати и велел собираться в академию. Пока я уныло разыскивал по всей комнате свои носки, майку, джинсы, кольца, гриндеры, Серёга деловито выставлял на стол вкусности и расспрашивал о новостях. Услышав о том, что историю искусства двадцатого века читает Дильс, мой сожитель весело крякнул:

— Наконец–то нормально ИИ будем знать! Я уж думал, что так и разгребём бабызоину перхоть!

— Что ты знаешь о Дильсе? — я сконструировал совершенно индифферентный тон и сделал вид, что это просто вопрос на поддержание вежливой беседы.

— Морган его хвалил, — так же равнодушно выдал Серый. Если Лёнька Моргунов кого–то хвалит, то для него этот объект авансом получает сто процентов доверия. — Говорит, что рассказывает круто, взяток не берёт, натуру тоже не жалует, проводит крышесносные семинары совместно со спецухами, люди сразу меняют темы дипломов. Морган говорит, что всем этот Дильс хорош, кроме одного — вроде молодой ещё, а уже старик. С нормальными людьми не общается, трётся возле бабы Зои.

— А ты знаешь, что Настька Куликова таблеток напилась из–за него?

Серёга присвистнул.

— Леха говорит, что Дильс от неё бегал, а она его преследовала. Вот и добегались до финиша! — Я забрался на кровать с зеркальцем в руках и жирным карандашом стал рисовать подводку, сплетничая о нашумевшей истории. — Так вот, все говорят, что это не первый случай!

— Кто–то ещё травился из–за него?

— Не–е, не первый случай, что за ним ухлёстывают студенты, а он, как гуманоид, не понимает человеческих желаний.

— Фил, не вздумай домогаться его! — Серёга вдруг повернулся ко мне всем корпусом.

— С чего это я буду домогаться? — возмущённо выкрикнул я.

— С пизданутости! Чего, я тебя не знаю, что ли? Сейчас быстро развернёшь наступление на несчастного марсианина. Хотя бы ради того, чтобы показать, что ты настырнее и Настьки Куликовой, и самого гуманоида!

Я жеманно хмыкнул:

— Думаешь, стоит?

— Фил! Я думаю, что тебе стоит уже прекращать мазаться, а натягивать свой скафандр и плыть за мной постигать мудрость!

Да, Серёга — моя совесть и опекун. И про пизданутость мою он правильно сказал. Как вожжа под хвост мне попадёт, так не переубедишь, не уломаешь, не отвертишься. Я ж правду сказал Вадиму — иду по головам. Серёга чувствует, когда у меня включается это азартное зажигание. Иногда просто силой (а он поздоровше меня будет и повыше) тащит меня прочь от вожделенного объекта. Иногда, наоборот, горько вздыхает и уходит, чтобы я вершил агрессию, а он не видел, как я «оставляю побеждённым только слезы, чтобы оплакивать себя»**. Серёга — моралист, а я безнравственный типок!