Никто бы, наверное, не мог назвать Сёму трусом, но маразма жизни он боялся панически — больше, чем всех ужасов Хичкока. Брезгливо, но корректно он определял его как три нерасторжимых «не»: непредсказуемость, неуправляемость и неадекватность. Слепому случаю он предпочитал тягомотную закономерность, экспромту — запланированное, обложенное хлопотами мероприятие, скоропалительной авантюре — медленное надежное дело.

Сёма считал, что это нормально. Да! Он считал себя просто нормальным человеком, аккуратным, порядочным, — из тех, которые убирают у себя в номере перед приходом горничной и подметают пол перед появлением циклевщиков.

Поначалу в жизни ему не везло: первые двадцать восемь лет он провел в стране зрелого и активного маразма, которую в конце концов и променял на страну нормальных контрастов, кое-где населенную его дальними родственниками.

В стране первой половины жизни Сёма вскормил в себе жгучую тоску по пресловутой норме. Он устал от аномалий. Устал от «пятого пункта», от безденежья, от «хрущобы», которую занимал совместно с женой-алкоголичкой и новорожденным сыном Лёвой.

Сёма сам никогда об этом не распространялся, но ходили упорные слухи, что жена изрядно поколачивала Сёму. На людях же, в гостях или при них, имела обыкновение после третьей рюмки танцевать соло, выходя для этого на середину комнаты и выражая напряженным изломом рук жестокий драматизм жизни.

Сёма делал на лице выражение «ничего особенного», подбирался к ней сзади, хватал за локти и умолял шепотом: «Пожалуйста, сядь на место». Но она вырывалась и кричала, привлекая всеобщее внимание: «Посмотрите на него! Он же — провинциал! Что, Сёмочка, вспомнился родной Харькив?» Она специально произносила «Харькив», чтобы еще больше унизить его, еще неистовее грянуть по комнате свою «Карменситу».

Когда же Сёма решился наконец со всем этим порвать, забрать сына и переместиться за океан, жена пообещала, что скорее удавит Сёму, чем отпустит с ним маленького Лёву — тем более «за кордон».

За те десять с лишним лет, которые Сёма провел «за кордоном», он понастроил немало укреплений и воздвиг множество фортификационных сооружений, обезопасив себя от вторжений разноликого и разнородного жизненного маразма, которого так страшился. Во-первых, он получил профессию, гарантирующую высокооплачиваемую работу. Во-вторых, попал в крупнейшую американскую фирму, где исправно служил страховым агентом, страхуя нормальных людей от всякого рода бессмысленных негативных событий и происшествий. В-третьих, обзавелся недвижимостью в виде квартиры на Манхэттене. В-четвертых, окружил себя нормальными приятелями, с нормальными женами и детьми, с нормальными тещами, с нормальными разговорами и развлечениями.

Честно говоря, Сёма тоже хотел бы нормальной семьи, без «экстрима». Но американок он боялся за «феминизм и деловые качества», а своих — за прагматизм, неумеренные аппетиты и просто хищничество. А что, такие истории там тоже бывали, Сёма знает случаи… Обжигаться никому не хочется…

Между прочим, Сёма никогда не забывал, что в стране зрелого и вековечного маразма у него есть сын. С любой оказией он посылал Лёвушке мелкие гостинцы и крупные подарки, писал ему большими буквами письма и с некоторых пор даже стал получать красочные вразумительные ответы. И все-таки Сёма не переставал волноваться, как он ТАМ?

Оттуда же вдруг валом повалил народ — кто в командировку, «на время», кто на вечное поселение. Те, кто «на время», говорили: «Старик, да ты ничего там не узнаешь — ни одного Картавого на площадях, на домах — ни единого лозунга, одни рекламы вокруг: Самсунг, Макдональдс… Для вас, чертей американских, — дешевка, кайф! Кругом — одна демократия: говори, что хочешь, никто и ухом не поведет».

И Сёма решился. По Лёвушке, конечно, соскучился: уезжал от него крошечного, двухлетнего, а приедет — тому уже тринадцать исполнится. Тинэйджер настоящий. Что эта алкоголичка из него сделала? Ну и помимо Лёвы — все-таки интересно.

Ходил по Москве — другим человеком. Удивительно! Казалось бы, только что чувствовал себя здесь запуганным, жалким евреем, и вдруг — рраз! — пожалуйста, респектабельный, состоятельный американец.

Снял двухкомнатную квартиру на Калининском, взял на прокат «опель»: дома, в Америке, он бы и не взглянул на такой, а здесь — ничего, смотрится. Позвонил приятелям — они обрадовались, потащили его в ресторан Дома кино.

Там выпили, хорошо посидели, вспомнили былое. Познакомились с милейшими девушками из-за соседнего столика: нет, не нахально, не пошло «пришвартовались» — просто передавали друг другу соль, делились салфетками, потом послали им бутылку шампанского, букет гвоздик — старик там какой-то ходил по всему ресторану, предлагал. И девушки, между прочим, милые, не вульгарные — актрисы. Зашли после спектакля перекусить.

Сёме особенно понравилась одна из них — Таня. Лицо чистое, интеллигентное, умненькое. Пригласила его к себе на спектакль. «Конёк-Горбунок».

«А можно два билета? — спросил Сёма. — Я бы сына взял». В чем вопрос? Пошли с Лёвой. А она как раз Конька-Горбунка и играла. Прыгала по сцене, прижав к груди ручки в серых варежках, смотрела понимающими глазами и все выручала своего Ивана-дурака, пока он не превратился в Ивана-царевича. Вокруг нее стояла массовка, и все пели: «Ах, Конёчек наш Конёк, наш Конёчек-Горбунок!»

Сёма, разумеется, зашел за кулисы, подарил букет белых роз, выразил восхищение, познакомил с сыном. Пригласил пообедать в ресторане — выбрал дорогой, валютный.

«Знаете что, — сказала, — приходите лучше вы с Лёвой ко мне в гости. Я вас с мамой познакомлю, с сыном. Выпьем шампанского, поужинаем, дети поиграют, мы поговорим».

Сёма пришел в восхищение. Вот это да — без прохиндейства, без выверта, без дешевки: введет в дом, познакомит с матерью. Он с сыном, она с сыном. Все в открытую. Что ж, Сёма не возражает против того, что она с ребенком. Наоборот. Настрадалась, небось, уже в жизни, нахлебалась ее мучительного, будоражащего нервы маразма. Не сказала ведь — «познакомлю вас с сыном, с мужем»…

И грусть какая-то тайная у нее в лице. Милый Конёчек-Горбунок! Взять бы тебя в Америку, сделать счастливой, утереть твои молодые горячие слезы!

А что? Актрисой не актрисой, но манекенщицей, фотомоделью какой-нибудь она вполне могла бы там быть. Лицо, фигурка, обаяние… Или — нет. Пусть вообще нигде и никем не работает. Пусть просто живет да радуется, Сёме жизнь украшает. Сёме еще и сорока нет, ей — года двадцать два-двадцать три. Вполне нормально. Сёма брюшко подтянет, плешку волосами прикроет — очень даже интересный мужчина. Женщины, между прочим, любят этот легкий жирок благополучия. И потом Сёма нормальный, надежный, верный человек. Без дураков и закидонов. Положительный, умный. А ему такая именно девушка и нужна.

Заехали с Лёвой в коммерческий. Накупили того-сего, от души — и шампанского, и французского коньяка взяли, и виски, и яичный «Болз», и пепси. Целый бар в сумке. Осетрины купили, икры, конфет иностранных. Сигарет самых дорогих. Заехали на цветочный рынок. Сёма выбрал самый лучший букет. Хотел было даже два взять — рук не хватило: представил себе — войдет он с тяжелой сумкой и букетом, а второй куда? Лёва же дарить букет отказался, покраснел даже от смущения.

Еще на лестничной клетке Сёма почуял, что их — ждут. Ароматы жареного, печеного обложили его, приглашали — милости просим, сюда, а теперь сюда, теплее, еще теплее, горячо, жарко, жарко!

Дамы приветствовали его восклицаниями, восторгом, Сёма протянул букет сразу обеим, сумки шмякнулись об пол, бутылки звякнули, розы укололи, дамы вскрикнули, Сёма ахнул. Веселая толчея, праздник: это Сёма пришел в гости к своей невесте! Очень приятно: Сёма — Лёва — Таня — Маня.

Разглядел обеих — совершенно одинаковые, милые такие, маленькие… обезьянки. Ну, есть такой тип большеглазых и большеротых, скуластых, коротконосых женщин. Видно, конечно, что Маня старше — все в ней законченней, определенней.