— Куда ты увел его? — спросил я сурово и по-русски. Мухаббот ответил мне неожиданно тоже по-русски и совершенно правильно:

— Я не уводил его. Он ушел добровольно. Он исправил свою ошибку.

Ничего больше не прибавив, Мухаббот скрылся в халупе Ходжаевых. Я не пошел за ним. Мне нечего было делать там, около больного старика.

Меня мучили злоба и бессилие. Отец был уже дома. Я передал ему свои разговоры с Мухабботом и о том, что, по-моему, старого Ходжаева принесли домой раненым. Я не успел закончить, как в дверь постучали. Это был Юнус. Он просил доктора прийти к ним.

— Отец мало-мало болен, — сказал он. — Уж ты, пожалуйста, пойди.

Отец никогда и никому не отказывал в помощи и сейчас же вышел с Юнусом.

«Вот и пришлось доктору лечить шайтана», — хотелось мне сказать младшему Ходжаеву, но я воздержался: дело ведь касалось его отца.

С этого часа события стали развиваться с неудержимой быстротой. Мой отец вернулся довольно быстро, долго мыл руки, потом стал укладывать свои инструменты в дорожный саквояж. Покончив с этим, он попросил Марьюшку сварить ему черного кофе. Пока закипала вода, отец рассказал мне все, что ему удалось утром узнать о Сахбо.

Оказывается, Сахбо уже давно искал его дядя Ибрагим. Он обратился в милицию с просьбой вернуть ему племянника. Милиция ответила, что Сахбо, по наведенным справкам, четырнадцати лет, что его в Коканде насильно никто не держит и что Сахбо может сам выбирать себе место жительства, тем более, что Ибрагим ему не отец, а только дядя, а мать Сахбо самостоятельно владеет домом, двором и не ищет сына. Ибрагим извинился и спросил, будут ли иметь что-нибудь против него, если он уговорит племянника добровольно вернуться домой. В милиции ответили: «Нет, ничего не будем иметь…»

— Как видно, — говорил отец, уже допивая кофе, — человек, которого ты принимал за мальчика, как-то связан с Ибрагимом. Он повлиял на Сахбо, и Сахбо добровольно покинул нас…

На мой вопрос, что со старым Ходжаевым, отец ответил:

— У Ходжаева разбита голова. Ему нанесли удар чем-то тупым. Он потерял сознание. В его возрасте такое ранение опасно. Но теперь за жизнь соседа можно не беспокоиться. Ему нужен только полный покой. — Отец тут же распорядился: — Марьюшка, приготовьте, пожалуйста, больному к утру чашку сладкого кофе, а в обед — бульону. Его надо поддержать. Боюсь, Юнус сам не сумеет.

Отец поднялся и пошел к двери.

— Когда ты вернешься? — спросил я, догоняя его уже у порога.

Он слегка сдавил мне плечо: «Ложись спать. Не ждите меня сегодня. Завтра я прямо приеду в больницу, так что домой буду к обеду».

Мне хотелось еще поговорить с ним, но он торопился.

Ночь сразу обступила нас. Она смотрела, прильнув к стеклам низеньких окон. Ночь была темная, безлунная. На небе ни одной звезды, на земле вокруг ни одного огонька.

Отец не пришел к обеду, не вернулся вечером. Отец исчез так же, как Сахбо. Мы с Марьюшкой прождали его еще одну ночь, а утром моя няня побежала в больницу узнать, что с доктором. Я остался дома в лихорадочном ожидании. Несколько раз я выходил из дому и, проходя через лаз, останавливался перед халупой Ходжаевых. Странно… Она была заперта. Никаких признаков недавней драмы не было, будто и не приносили сюда тяжелого, грузного старика с проломленным черепом, не вызывали к нему врача. То, что Ходжаевы скрылись куда-то еще прошлой ночью, мы с Марьюшкой узнали утром, когда она, по приказу доктора, принесла больному кофе. На дверях висел заржавленный замок.

Доктора искали. Отец нужен был не только нам с Марьюшкой. Больница осталась без заведующего и хирурга, больные — без доктора. К нам приходили какие-то люди в военной форме и что-то искали. Они перерыли все в столе отца, в его аптечке. Меня заставляли подписывать акты. В школу я не ходил. К нам пришел директор училища, прибегали ученики. Я не уходил никуда. Мне казалось, без меня придет отец и снова уйдет. Два раза меня вызывали: раз в милицию, раз в исполком, может быть, и не в исполком. Я плохо тогда разбирался в советских учреждениях. Но оба раза меня подробно спрашивали, при каких обстоятельствах исчез отец. Я отвечал одно и то же:

— Обстоятельств никаких не было. Его позвали к больному, и он ушел.

— К какому больному? — спрашивали меня.

Я отвечал:

— Не знаю. Отец всегда уходил к больным. И всегда возвращался…

— А здесь не вернулся?

— А здесь не вернулся.

— Но в этот раз он ушел поздно, — возражали мне.

— Он часто уходил поздно…

Не могу теперь понять, почему я не рассказал о наших соседях, о ранении старшего Ходжаева, о разговоре с Мухабботом, даже о Сахбо я ничего не сказал. Может быть, поглощенный тревогой об отце, я забыл об этих «обстоятельствах», может, не считал их «обстоятельствами».

Марьюшку тоже вызывали.

Дни шли как в чаду. Молодость брала свое, и ночью я спал. Марьюшка не забывала кормить меня — и я ел. Но днями я томился в невыразимой тревоге.

На десятый день отсутствия отца на рассвете раздались ружейные выстрелы. Стреляли где-то около старой крепости. Потом ухнула крепостная пушка.

Марьюшка соскочила с постели и, набрасывая на себя юбки и прикрывая распущенные волосы платком, выбежала во двор. Я был там уже раньше нее. Открыв узкую калитку, мы прислушивались, как просыпался Старый город, разбуженный пальбой…

Что-то случилось. В городе шла драка, но мы не понимали, чья и с кем. Я сбегал домой за ичиками, тюбетейкой и выскочил со двора. Марьюшка попыталась удержать меня, уговаривая и грозя, но я уже вырвался из-под опеки нянюшки и не послушался ее. Марьюшка осталась у ворот, всхлипывая и громко сморкаясь.

Из соседних домов и халуп выбегали мужчины и мальчишки моего возраста. Женщин совсем не было. Видно, напуганные, они прятались на своей половине, держа около себя детей помладше.

В это утро ремесленники не приступили, как обычно, к работе. Кузнецы и медники потушили уже разведенные огни, лудильщики спешно закрывали открытые было мастерские. Я постарался поскорее выбраться из лабиринта кривых уличек и побежал, как и другие, к крепости. Но до крепости мне не удалось добраться. Неожиданно меня чуть не опрокинула дико ревущая толпа. Мимо ветром пронеслись развевающиеся пестрые халаты. Следом за бегущими промчались сытые кони с молодыми джигитами в седлах. Утренний ветер ударил запахом гари. К лиловому небу взметнулись черные мохнатые столбы дыма. Поднявшись, они стали растекаться над плоскими крышами, клубясь, как черные грозовые тучи. И сейчас же сквозь эти тучи прорвались огненные языки. Они медленно потянулись к небу, припекая его. Небо стало багровым. С площади полетели черные хлопья и обжигающие искры. Запах гари усилился. В уши, разрывая воздух, ударил не то стон, не то крик, слитые в один вопль.

Не знаю до сих пор, услыхал я или сам догадался, что дома горят в Пургасовском переулке, где живут русские, и что эти дома поджигают фанатики, подстрекаемые муллой, и что там идет резня… убивают русских.

За себя я не боялся, так как на улице никто не смог бы отличить меня от узбека. В благоразумии Марьюшки я не сомневался: она не выйдет из дому; жили же мы далеко от крепости, среди мелких узбекских ремесленников, народа трудового. Им было не за что ненавидеть русского доктора, который лечил их. Будь отец сейчас в Коканде, я твердо верил, ему не угрожал бы кривой кинжал мусульманина.

Теперь ремесленники и торговцы бежали мне навстречу, стремясь уйти от того, что происходило в крепостном районе. Я тоже повернул в сторону, пронесся по мосту над Саей по дороге в Новый Коканд.

Не знаю сам, как и зачем я очутился около дома, где мог бы жить с отцом. Улица была пустынна. Окна домов закрыты ставнями, словно здесь еще никто не вставал и день не начинался. Но тишина и безлюдье походили скорее на смерть, чем на благополучие. Я ощутил усталость и сел на ступени крыльца, прислонив голову к его резной колонке. Совсем некстати мне вдруг вспомнилось, как отец рассказывал, что наличники окон, крылечки и деревянные лестницы этих двухэтажных домов выполняют столяры-резчики по рисунку старых русских мастеров. «Улицы русского квартала в Коканде, — говорил он, — похожи на улицы Рязанской, Ярославской губерний». При этом он грустнел: вспоминал, верно, Россию, которую давно покинул, а может быть, и мою мать.