— Нечего за меня радеть, кума, а за Алексея и подавно, — с сердцем обрезала Глебовна и поставила точку: — Он агроном теперь.

— Не обессудь тогда, Глебовна. — Настасья Корытова обидчиво, скобочкой поджала губы, засобиралась домой. Хозяйка не удерживала ее, и расстались холодновато.

«В самом деле, каким-то простоватым вырос Алешка, — маялась потом Глебовна в неусыпных думах. — И хватило же у меня толку присоветовать тогда агрономство. А он, что, рад-радехонек, далась ему эта рожь. Рожь да рожь — несыто живешь. И Тяпочкин, хитроумный мужик, не зря весь вечер ужимочки корчил, наперед видит Алешкину блажь: дескать, помотает агроном в колхозе сопли на кулак и о другом запоет. «Поживем — увидим… Агрономов, говорю, у нас перебывало — пруд пруди». И верно. И агрономы, и агрономши были, и все убёгли. Почему же это так-то? Все Дядлово знает, простоват Алешка. Приглуповат вроде. Он ни при чем, Алешка-то. Он молод. Совсем еще никто. Я виновата во всем, старая…»

Алексей спал в своей комнатушке, а у Глебовны в висках молоточки стучали и стучали… До утра не заспала Глебовна своих нелегких дум. Но утром, когда увидела Алексея, будто камень кто спихнул с сердца. Пока варила картошку и кипятила чай, парень побрился, умылся у колодца, вычистил сапоги и все время пел, насвистывал, по избе ходил гоголем, под тяжелой ногой его погибельно крякали половицы.

«Ах ты, — махнула Глебовна на все свои вчерашние мысли, — нешто такие, как Алешка, где пропадут. Эвон, молодец какой».

— Ты куда? — уже в воротах остановила Глебовна Алексея. — А завтракать?

— Потом, тетка Хлебовна. Первый раз иду на работу, а ты с завтраком.

— Сполошный, право слово…

Но парень широко шагал по берегу Кулима в сторону Дядлово. Солнце только что набирало силу. Над лесом заказника таяла дымка. В кустах у воды исходила белым светом робкая сумеречь. Река на самой стремнине серебрилась, а у берегов на плесах совсем застекленела. Обрыв мелового кряжа на той стороне мягко розовел под солнцем.

— Э-э-э?! — донесся из-за реки чей-то раздольный голос.

Алексей остановился, начал вглядываться в тот лесистый берег и увидел, что по крутому склону, придерживаясь руками за ветки и стволы деревьев, к воде спускался человек. Внизу, куда он торопился, под кустом была причалена лодка с высокой кормовой доской. И по лодке Алексей узнал, что кричал ему Сергей Лузанов.

— Чего тебе? — отозвался Мостовой.

— Подожди!

Но Алексей махнул рукой и пошел дальше. Не сделал он и десятка шагов, как над головой его грозно жикнула пчела. Он не обратил на это никакого внимания. Тут же, обдавая лицо его, гневно закружилась другая, третья, и через секунду вокруг уже гудом гудел весь воздух. Алексей кинулся бежать, отмахиваясь руками, однако вспомнил, что делать этого нельзя, замер. Но было уже поздно: пчелы жгли лицо, голову, шею. В один миг вся кожа у него вспыхнула острой, ядовитой болью, словно ее залили керосином и подожгли. Алексей натянул на голову пиджак, упал в траву бессознательно, боясь шевельнуться. Лежал он долго, пока не услышал хруст галечника под днищем лузановской лодки. Поднялся, откинул пиджак — откуда-то из-под ворота рубашки и из волос вылетели две пчелы, залились круто вверх, а у Алексея во рту загорчило вдруг, и, вспухая, жаркой болью наливались лицо и шея.

По широкой в этом месте отмели шел Сергей Лузанов. Шел неторопливо — он вообще не умел спешить, но легко. Сергей высок, собран, с длинным лицом и тяжелым подбородком, разрезанным надвое глубокой ямкой. Глаза у Сергея круглые и тоже спокойные. Смеется он редко и потому, увидев разукрашенного Алексея, совсем не улыбнулся.

— Нажгли? Сволочи. Меня на той стороне достали.

— А ты чего там?

— Батя, черт его побери, вилы сломал и вот поднял меня ни свет ни заря, выпроводил — поезжай, говорит, и без рогатины не вертайся. Обшарил я там все бугры — ничего не нашел. Нет подходящей. Я тебе что кричал: может, у Глебовны заготовка есть, а?

— Нашел тоже у кого искать. Корову ж она не держит и на покос не ездит. У ней не то что заготовку, самих-то вил не найдешь.

— Вот задачка. А ты куда?

— Пошел в правление. Представиться. Да сейчас придется повернуть оглобли. Куда в таком виде!

— Да, расписали они тебя. Это Настасья Корытова расшевелила, видно, раньше времени.

— Пойду домой, а то чувствую — глаза совсем заплывают.

Алексей пошел обратно к дому, а Сергей направился было к лодке, но передумал и пустился догонять Мостового.

— Алешка, Алеш, погодь чуточку. Вот задачка. Ты Клавку Дорогину… как она тебе?..

— Не присматривался.

— Ты послушай, Алеша. Мировая у нас с ней. Девка-то она какая — знал бы ты….

— Уедешь вот, так узнаю.

— У тебя до нее нос не дорос.

— Отцепись. Чего прилип, как собака к нищему?

— А Клавки тебе не видать.

Сергей остановился, недружелюбным взглядом проводил Алексея и стал спускаться к лодке.

Почти до самого дома Алексей никого не встретил. И слава богу, меньше пересудов. Однако у самых своих ворот столкнулся нос к носу с Карпом Павловичем Тяпочкиным. Колхозный бухгалтер торопился куда-то и, наспех кивнув агроному, прошел было мимо, но вдруг остановился и замер в изумлении, округлив острые глаза:

— Алексей Анисимович. Да что это с вами такое? Пчелы? Ну и ну. А я про что вчера говорил? Вот пчела, хоть она тварь и мелочная, но шибко почуткая до людей. Скажем, наш ты — проходи. А уж если гостенек какой — так и готов. Земелькой, выходит, травкой не пахнешь ты. Медные пятаки на опухоль-то прикладывайте. Медные, Алексей Анисимович…

Что Клавка — красавица, в Дядлово никто не скажет. Но глаза у Клавки особенные: большие и продолговатые, и кажется, что они всегда немножко прищурены и всегда во что-то пристально всматриваются. Клавка — хохотунья и певунья, бой-девка, о таких говорят. Однако, что бы она ни делала, ее глаза постоянно освещены ровным, потаенным светом. Странная какая-то Клавка. Вот только-только заливалась смехом, не удержишь, минута — и следа не осталось от этой веселости: Клавка о чем-то вспомнила и задумалась.

Впервые Сергей Лузанов приметил Клавку как-то совсем нечаянно. Однажды возвращался с покоса домой и в дядловском мелколесье набрел на колхозное стадо. Пастух, дедко Знобишин, сидел на дряхлом пне, опустившись локтями на колени, разговаривал о чем-то с Клавкой. Девчонка стояла перед ним и слушала. Сбоку от Знобишина, под рукой, норовя ухватить зубами обтрепанный рукав его дождевика, вертелся толстолапый щенок. Первым увидев Сергея, щенок шмыгнул между Знобишиным и Клавкой и с визгливым лаем бросился на гостя, но у самых ног его почему-то смутился, завихлял всем задом, приветливо выбросив сквозь зубы длинный язык.

— Здравствуй, дедко Знобишин.

— Здоровенько бегаешь. С покоса, надоть быть. Погодка — сенцо на граблях сохнет. Дорогу вот на малинник девчушкам толкую. Пошли по ягоды, а куда пошли — не знают. Да и не успела поди она, малина-то.

— Кла-ва! — играл девичий голос в березнике.

— …эйа! — тянул другой.

— Кла-ву-у-у!

— За куличье болото пусть идут. Красно́ малины, сам видел.

— А ты проводи нас, Сережа. — Клавка подняла на парня глаза и улыбнулась. — Чего молчишь-то? Испугался. Ладно уж, мы сами. Спасибо, дедушка. Я побегу.

Зная, что Сергей смотрит на нее, Клавка неторопливо, по-женски легко вскинула руку, поправила волосы под белым платком, потом так же легко и спокойно взяла свою корзину и, поводя плечами, пошла в ту сторону, где разноголосо скликались ее подружки. Толстолапый щенок хотел бежать за нею, но передумал, видимо, и только тявкнул вслед, укладываясь у ног хозяина.

«И откуда что?» — безотчетно радуясь, удивился Сергей и долго видел перед собой продолговатые Клавкины глаза, в глубине которых притаилось что-то странное, недоступное и милое. И потом, идя домой, и через неделю, и через месяц Сергей все вспоминал Клаву и недоумевал: как же раньше-то не замечал он ее?