— Так точно, товарищ Сталин. Проверим по всем каналам.

— И возьмите под охрану госпиталь, в котором она находится. Контролировать все! В том числе, лечебный процесс. И возьмите под охрану самого министра и его квартиру. Вот здесь можете ссылаться на мой приказ. Вот он.

Скандал возник практически сразу, как только "волкодавы" ГРУ не пропустили в палату следователей МВД. При попытке оказать сопротивление, "следаки" были мгновенно обезоружены и связаны. В карманах одного из них нашли медленнодействующий яд, разработки лаборатории МГБ, который после применения нельзя было обнаружить. Его "взяли в разработку" и он "поплыл". Сталин буквально взбесился, когда узнал, что "работали" свои. Прямо во время доклада Кузнецова снял трубку и приказал Судоплатову и Абакумову взять под арест Меркулова и Берию. Меркулов открутился, потому, что серия этого яда выдавалась по распоряжению Берии. Но должность министра МГБ он потерял, как и работу в органах. Берию от расстрела спас взрыв "РДС-2". Он получил на всю катушку – 25 лет. В деле было много неясностей, часть людей, привлеченных по делу, были давно за штатом, видимо работали еще на кого-то. Но, на определенном этапе, все ниточки обрывались. Было еще несколько "странных" смертей. Явно, что работали не только наши, но и еще кто-то. Поэтому, основным обвинением прозвучало "Шпионаж в пользу иностранного государства". Состояние Людмилы было стабильно тяжелым. Лишь через три недели она пришла в себя.

Я был на совещании в министерстве, решался вопрос о демобилизации лиц 1922 года призыва. Вошел Львов, менять которого я отказался и положил на стол записку: "Она очнулась!". Я извинился перед присутствующими и вышел из кабинета. Пока ехали до госпиталя, мне казалось, что машина еле тащится, и я с трудом себя сдерживал, чтобы не поторопить водителя. Возле палаты пост, меня знают, но попросили расписаться в журнале. Вошел. Люда спала. Поправил ей руку, выпавшую из-под одеяла, присел на стул, смотрю на нее. Голова замотана бинтами, под обоими глазами уже желтые синяки-очки: перелом шеи, губы опухшие, потрескавшиеся, волос не видно. Вошел Бурденко, взял планшет, висящий на спинке койки, читает. Смотрю на него.

— Па-ша, — послышался хрип.

Повернулся, Люда приоткрыла щелочку одного глаза. Второй не открывается, заплыл.

— Что… детьми…

— Все в порядке, — и целую ей руку.

Тут Николай Нилович начинает меня выпроваживать из палаты: "Все, молодой человек! Все!!! Ей нельзя много разговаривать!" Вошла медсестра и протерла губы Людмилы.

— Пи-ить…

Бурденко буквально вытолкал меня в коридор. Я подошел к высокому окну и посмотрел во двор. Там прогуливались выздоравливающие в одинаковых коричневых халатах. На дворе лето, кто медленно прогуливается, кто играет в шахматы на скамеечке. Спустя минут десять вышел Бурденко.

— Павел Петрович! Кризис миновал, судя по всему. Слава богу, что с памятью все в порядке и рука шевелится. Пальцы на ногах тоже. Судя по всему, спиной мозг поврежден незначительно.

Бурденко вытащил из кармана какую-то упаковку, извлек оттуда таблетку и сунул себе в рот. Видимо не очень хорошо себя чувствовал. Я не стал задавать вопросы.

Через неделю разрешили привести детей на пять минут. Сережка расплакался, когда ему сказали, что все, надо ехать домой. И тихонько поскуливал всю обратную дорогу. Юра ничего не понял и мирно посапывал у меня на руках. В машине он постоянно спит.

Мне не понравилась скорость действия нашей правоохранительной машины: через четыре дня после ареста Специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР уже вынесло приговор. Больше походило на расправу. Невозможно за столь короткий срок провести полноценное расследование.

Поэтому я попросил Сталина познакомиться с делом о взрыве и со всеми документами.

— У меня такое впечатление, товарищ Сталин, что кто-то прячет концы в воду.

Сталин внимательно посмотрел на меня. Спустя несколько минут, он махнул трубкой. Этот жест обычно означал, что он согласен.

— Хотя юридически ты не имеешь право это делать, одна из пострадавших твоя жена, но посмотри, разберись, что там на самом деле. Может быть, ты и прав!

— Да я не сам этим буду заниматься. Есть несколько военных прокуроров и следователей, которых я знаю несколько лет, вот они и займутся. Надо только передать дело из Генеральной Прокуратуры в военную. В деле фигурируют военные, и немалых чинов, поэтому все законно.

Сталин позвонил Вышинскому и приказал передать дело о взрыве в ФИАН в военную прокуратуру.

— Титов пришлет людей сегодня.

Вышинский не хотел отдавать громкое дело, начал отговариваться, но Сталин рявкнул в трубку, что вопрос уже решен.

— У вас есть вопросы, товарищ Вышинский?

Вопросов не последовало. Дело передали полковнику юстиции Курчевскому, который был у меня в распоряжении, когда я работал в Ставке. Я знал его как умнейшего, въедливого следователя и честнейшего человека. После этого в деле произошел крутой поворот: вылезли "уши" АК, американцев и IV Интернационала, троцкистов.

Я и Курчевский пришли к Сталину через месяц, и Курчевский ввел его в курс дела. После этого сказал ему, что Берия – невиновен. Да, яд, обнаруженный в кармане исполнителя, действительно из партии, разрешение на получение которой подписывал Берия, но использовался он в другой операции, при попытке устранения одного из руководителей АК. Покушение не удалось, и ампула с ядом оказалась у АК. Через них – у завербованного американцами следователя по особо важным делам МВД. А тот оговорил Берия по заданию американской разведки. Одним ударом они хотели дотянуться и до меня, и до Берии. Сталин, слушая доклад, ходил по кабинету и, молча, курил. Курчевский замолчал.

— Как получилось, что в ведомости на выдачу яда оказалось подпись именно Василевского?

— Он был одним из оперативников, работавших в Варшаве. Там его и завербовали. А уже потом Берия поставил его следователем по особо важным.

— Берия жив?

— Да, находится в Бутырской тюрьме, в одиночной камере. Вот постановление об освобождении из-под стражи.

— Павел Петрович, привези сюда этого подлеца!

Я привез Берию на дачу Сталина, по дороге мы почти не разговаривали. Я не заходил в тюрьму, освобождал его Курчевский, который подвел Берию к моей машине, открыл дверь и показал жестом Берии садиться. Тот нагнул голову и увидел меня:

— Титов, я не давал команду убить твою жену.

— Я знаю. Садитесь, Лаврентий Павлович.

Он сел и повторил фразу. Чуть оглядевшись, спросил:

— Куда ты меня везешь? Я не приказывал убить твою жену!

— К Сталину, он просил вас привезти.

Я присутствовал при разговоре Сталина и Берии. Как только Сталин его ни называл: и остолопом, и подлецом, и дураком: "Где были твои глаза, — последовало длинное ругательство на грузинском, — когда ты пригревал на груди эту змею Василевского?" Ну и в таком духе. Поэтому, я сидел в кресле и слегка улыбался. Это заметил Берия, который, несмотря на испуг, все-таки, наблюдал за обстановкой.

— А почему он улыбается? — спросил он у Сталина.

— Потому, что ты ему жизнью обязан, дурак! Если бы он не забрал дело у Вышинского, ты бы поехал на Колыму, а там у тебя о-о-очеень много "крестников".

Берия повернул голову ко мне и почти прошептал: "Спасибо, Павел!"

— Все, езжай мыться! И наведи порядок в тюрьмах. Теперь сам знаешь, каково оно там! Отвези его, Павел Петрович.

Дело Берии пересмотрели в связи с вновь открывшимися обстоятельствами. Приговор отменили. Влепили строгий выговор по служебной и по партийной линии. Но, мне показалось, что он сломлен. Уж больно преданно он смотрел на Сталина.

В середине августа Людмилу разрешили перевезти в Крым для продолжения лечения. Она еще не ходила, плохо подживало колено, но дело шло на поправку. Мы вновь поселились на даче N 1 Министерства Обороны, которую доукомплектовали врачами санатория ВВС. Они взялись за ее коленку вплотную. Остриженная голова несколько ее раздражала, но я ее успокаивал, что волосы не голова, отрастут и скроют два здоровенных шрама на задней части головы. Кроме того, у нее ожоги на спине, они постоянно чесались, так как начали подживать. 27 августа она сделала первые несколько шагов, без костылей.