Так или иначе, но давняя и почтенная проблема гандхарского искусства, проблема его происхождения и его связей, готова, кажется, принять определенные формы. В начале нашей истории — неистовый гений Александра Великого; в конце — блистательный оппортунизм величайшего среди кушан Канишки I; между ними — четыре столетия, перенасыщенные искусством и политикой.

Суммируем, не боясь некоторых преувеличений. Скажем еще раз, что гандхарское искусство возникло на земле греческих колонистов и бактрийских царей. Это была обширная земля, она лежала между Гиндукушем и Оксом и простиралась на юг до Инда узкой полосой, проложенной еще в 326 г. до н. э. Александром. Потом, около 180 г. до н. э., сюда пришли бактрийские греки, люди решительные и предприимчивые, а потому узкая полоса вскоре заметно раздалась вширь. Но и само Бактрийское царство около 130 г. до н. э. пало под натиском полукочевых племен с Яксарта. Индо-греческие владения к югу от Гиндукуша стали последней независимой территорией греков в Азии, пока фланговый удар скифов не покончил и с нею приблизительно в 80 г. до н. э.

Мы подводим итог, и сведения, недавно полученные археологией, нам, пожалуй, пригодятся. Некие племена, завоевавшие Бактрию около 130 г. до н. э., может быть уничтожили ее города. Если я правильно понял сообщения Бернара, копающего греческий город в Ай-Хануме (см. сл.), жизнь здесь продолжалась и после 130 г., хотя, по-видимому, это была довольно скудная жизнь. Немногое осталось от города. Как предполагают, он погиб в пожаре, потом тут было землетрясение. Окрестные жители добывали здесь строительный материал, растаскивали металлические детали — скобы и пр. Не установлена пока самая важная дата — дата пожара. И установить ее можно только дальнейшими раскопками. Весьма вероятно, что город действительно существовал долгое время после того, как из регионов Окса — Яксарта — Атрека нахлынули сюда полчища завоевателей. Они, конечно, были варварами, эти скифы (а может быть, парфяне или какая-нибудь ветвь юечжи), но глупцами они не были. В городах и военных колониях они сталкивались с культурами персидской и позже македонской (эллинистической) и в какой-то мере сумели их оценить. Это они спустя два века продолжали строительство Таксилы, Чарсады (Пушкалавати) и других старых греческих городов Гандхары и Пенджаба, где сложилась впоследствии высокая культура империи кушан, которые сами были кланом центральноазиатских юечжи. Легко представить этих воинственных всадников с границ Китая, из диких пустынь или с гор Центральной Азин предшественниками кровожадных орд какого-нибудь Михиракулы, Тимура или Чингиз-хана. Но это не так. Они побеждали, но готовы были учиться и, вероятно, уже на ранней стадии своих завоеваний щадили население греко-бактрийских городов, полагая, что терпимость выгодна. Так же поступали они и через два столетия в городах индо-греческих[47].

В период пребывания на иранских территориях многие из них усвоили зороастризм, но в Индии они обнаружили не столь уж несовместимую с ним религиозную доктрину. Это важное обстоятельство. Именно здесь, в Гандхаре и Пенджабе, центральных областях Индогреческого царства, неустойчивые границы которого достигали Матхуры на юге и Броча на западном морском побережье, процветал в предкушанские времена буддизм, ставший основой гандхарского искусства. Мы видели, что уже к середине III в. до н. э. буддийские заповеди, которыми Ашока скрепил свою разноплеменную империю, распространились вплоть до Кандахара, лежавшего поблизости от границ, а может быт и внутри индо-греческих владений. Три великие ступы из четырех, поставленных во славу телесных даров Будды, находились некогда в Гандхаре и Пенджабе: Дар Костей — в Маникьяле (Пенджаб), Дар Плоти — между Пешаваром и Бунером и Дар Глаз — к северу от Пушкалавати. По замечанию Тарна, для буддистов это была поистине Святая Земля. Характерная черта индийского мышления — терпимость — была свойственна и буддизму, который никогда не исключал другие культуры и верования. Тем не менее он сделался главенствующей религией, что произошло, видимо, в эпоху Менандра, крупнейшего индо-греческого царя, правившего между 130 и 140 гг. до н. э. или несколько позже (даты спорны, но в данном случае это несущественно). Одухотворенное лицо Менандра известно нам по многочисленным монетам, и самое искусное и убедительное изображение дает прекрасная серебряная тетрадрахма, приобретенная недавно Британским музеем. Это лицо священнослужителя или поэта, а не удачливого военачальника сомнительного происхождения, кем он был в действительности. Но, может быть, так и должен выглядеть государь, чья власть ограничена мнениями Совета (этих советников, греков или йонака, было не менее пятисот, хотя число, несомненно, завышено). Вряд ли он стал буддистом в официально-корпоративном смысле, но дух этой религии глубоко проник в его сознание, и, когда он умер, буддийские предания прославили его чуть ли не наравне с Буддой. При нем были написаны блестящие, почти платоновского стиля диалоги — «Милиндапанха», или «Вопросы Милинды». Имя Милинда было принятой транскрипцией имени Менандр. Пожалуй, среди преемников Александра он был единственным, чьи деяния стали легендой и остались в истории. А в качестве литературного персонажа ему удалось перешагнуть границы своего времени (такой чести не был удостоен даже Ашока), что в конечном итоге послужило к вящей славе земли, которой правил Менандр, «государь и спаситель», и, разумеется, учения, с которым имя его связано прочно, хотя и косвенно.

За два столетия после смерти Менандра в буддизме произошли многие перемены. То, что начиналось как философия нравственного совершенствования с благостным негативизмом в качестве высшей его ступени, с Буддой в качестве учителя и понятием «просветленности» в качестве архетипа, оформилось со временем как религия, центром которой стал Будда в качестве божества. Прежде считалось недопустимым изображать пророка буддизма в виде реальной личности (как до сих пор не существует изображений пророка ислама), теперь изображение Будды-бога казалось уместным и как бы становилось в один ряд с традиционными образами индийского пантеона. Также и бодисатвы, которые первоначально выражали различные воплощения Будды и достаточно неопределенно символизировали силы добра и милосердия, были поняты впоследствии как его святые коллеги, апостолы, разделившие с Буддой его духовную миссию — вести все живое к совершенству. Для судеб искусства эти перемены оказались решающими: они создавали возможность и одновременно потребность новой и развитой иконографии. Сходные проблемы решало и христианство, формировавшееся в ту эпоху на Западе. Это был один из тех периодов в истории человечества, когда цивилизованную его часть потрясали интеллектуальные и духовные бури и всюду охваченный беспокойством людской разум искал новые формулы для выражения новых идей.

Но откуда могла появиться в Индии новая иконографическая система и ее создатели? И главное, каким образом северо-западная область, индо-греческая, упорно сохранявшая свою культурную традицию даже при скифских и парфянских правителях, могла удовлетворить требования буддийского большинства? С большей или меньшей уверенностью можно утверждать, что северо-запад не имел к тому времени скульптуры в полном смысле этого слова в отличие от Центральной Индии, от долин Джамны и Ганга, где существовали вполне определенные скульптурные школы. Ни в Таксиле (Сиркап), ни в Пушкалавати (Шанхай) пока не найдено образцов местной художественной пластики, значительно превышающей уровень ремесла. Реликвии греко-бактрийского искусства покрывались пылью в запустелых эллинистических городах — они еще не умерли, но творческий огонь там давно угас. Игрушки и амулеты, ремесленные поделки из глины, реже из камня, иногда примитивные, иногда явно классического стиля, появлялись в этой пустоте, ни в коей мере ее не заполняя. С их помощью невозможно было выразить сложные и разнообразные идеи нового буддийского учения — махаяны. Накануне рождения гандхарского искусства родина его представляла собой эстетический вакуум.