Через сто с лишним лет Плутарх использовал те же источники. Однако следует привести и его описание: «Собираясь выступить против Дария, он как-то вместе с друзьями пировал и забавлялся. На пирушку к своим возлюбленным пришли и женщины, пившие вместе с остальными. Одна из них, особенно известная, Фаида, родом из Аттики, любовница Птолемея, в будущем царя Египта, умело хваля Александра в одном и подшучивая над ним в другом, опьянев, дошла до того, что сказала слово, уместное по понятиям ее сограждан, но не соответствующее ее положению. Она сказала, что за все, что она претерпела, скитаясь по Азии, она получит награду в тот день, когда сможет поиздеваться над гордыней персидских царей. И еще сладостнее было бы ей, идя веселой толпой с пирушки, поджечь дом Ксеркса, сжегшего Афины; ей самой бы хотелось на глазах царя подложить огонь: пусть пойдет молва, что женщины сильнее отомстили персам за Элладу, чем знаменитые военачальники Александра, его стратеги и навархи. Поднялись крики и аплодисменты, сотрапезники стали уговаривать и подгонять друг друга. Царь, увлеченный общим порывом, вскочил и с венком на голове и факелом в руках пошел впереди. Спутники его веселой толпой с криками окружили дворец. Остальные македонцы, узнав, в чем дело, радостно сбежались с факелами. Они надеялись, что царский дворец сожгут дотла, так как царь уже помышляет о доме и не собирается жить среди варваров. Одни говорят, что именно так и было; другие, что поступок этот не был обдуманным. Что Александр вскоре пожалел о нем и велел тушить пожар, в этом согласны все». Благодаря археологии мы теперь знаем: если Александр и одумался, то поздно.

Так писали Диодор и Плутарх. В период, который их разделяет, появился, видимо, труд Курция, во многом совпадающий с описанием Диодора и, вероятно, на нем основанный. С литературной точки зрения греческий текст Плутарха выглядит более живым и красноречивым. Плутарх был художником, рядом с ним Диодор — всего лишь компилятор. Если же отвлечься от художественных достоинств, возникает главный вопрос: имеет ли эта живописная традиция историческую ценность? Достоверна ли она?

Наш великолепный сэр Вильям Тарн решительно не верит им. «Нужно ли говорить, что нет ни слова правды в истории Фаиды. Сожжение дворца Ксеркса было деянием преднамеренным, политическим манифестом, обращенным к Азии… Александр имел обыкновение обедать со своими генералами, но предполагать, что он приглашал к трапезе их любовниц, — нелепо [?]… Что касается толпы флейтисток и пр., то у греков действительно был обычай слушать музыку после обеда, но македонцы такого обычая не знали, не говоря уже о том, что все это абсолютно не соответствует характеру Александра [??]. Упомянутые девицы порождены представлениями, согласно которым Александр был пьян постоянно… Аристобул, знавший об Александре несравненно больше, нежели любой популярный писатель, поясняет, что Александр долго не покидал пиршественного стола, однако не ради выпивки, но ради приятной беседы; одно это исключает флейтисток [???]…» Ну, и так далее, все в том же духе. Если мы хотим правды, то вынуждены будем признать, что по крайней мере в конце великого похода Александр, увы, пьянствовал с кем попало. На этот счет солиднейшие источники, которыми пользовался сам Арриан, сомнений не выказывают. Дерзкий Клитом заколот «среди общего опьянения» Александром, у которого «вошло в привычку пировать по-новому, по-варварски». В случае с Клитом он оказался «во власти двух пороков, а именно: гнева и пьянства…» В другом случае он «пьянствовал до утра», благодаря чему разрушил, сам того не ведая, заговор молодых офицеров собственной свиты. Во время суда зачинщик говорил, что «не-возможно терпеть… попойки Александра, сменяющиеся сном». Надо полагать, его обвинения были не вовсе безосновательны.

Позволю себе высказать опасение, что сэр Вильям Тарн, уединившись в Шотландии XX века, не имел случая приобрести достаточный опыт военных экспедиций, совершаемых в возрасте 26 лет вдали от дома на пространствах огромного материка в IV столетии до н. э. При всей его учености и остром уме правильно понять эпоху эллинизма ему помешало одно свойство, которое отметил проницательный Ростовцев: сэр Тарн был прежде всего английским джентльменом.

Итак, не преклоняясь перед героями, какие факты, относящиеся к событиям в Персеполе, можем мы отыскать? Обратимся к труду Клитарха Александрийского, составленному после 282 г. до н. э. и, вероятно, не намного позже, то есть примерно через сорок лет после смерти Александра. Автор этого труда не участвовал в походе, тем не менее он писал во времена, когда еще были живы ветераны персидской кампании, и в стране (Египте), где до 282 г. правил военачальник и один из первых историков Александра — Птолемей I. Труд Клитарха мог быть написан задолго до смерти египетского правителя, но не опубликован по причинам деликатного свойства, поскольку Файла была любовницей Птолемея. Правда, Клитарх не пользовался доверием у позднейших авторов. Страбон, например, в конце I в. до н. э. говорит о его лживости, а спустя век Квинтиллиан характеризует его как автора «даровитого, по не заслуживающего доверия». И все-таки, описывая узловой эпизод — сожжение Персеполя, он вряд ли осмелился бы украшать его вымыслом — ведь очевидцы этих событий еще жили. Что же он говорит? В одном из тридцати шести сохранившихся фрагментов, который цитировал в свое время Афиней, этот неисправимый коллекционер древних рукописей, Клитарх утверждает, что «Фаида была причиной поджога дворца в Персеполе». Разве этого не достаточно, чтобы считать Фаиду исторически достоверной, хотя и не слишком почтенной, личностью? Но, признавая Фаиду виновницей пожара, можно допустить и все прочие обстоятельства. Мне кажется, нет основания отрицать этот эпизод в том, например, виде, в каком его передают Диодор, Курций и Плутарх. Не беда, что Арриан опускает подробности; деловитость, краткость и некоторая сухость — его стиль. Что касается Тарна, я готов здесь подкрепить наблюдение Ростовцева словами сэра Фрэнка Адкока: «Тарн отклоняется от истины в тех случаях, когда прикладывает этические мерки, традиционные для его времени, к эпохе, которую изучает». Нет, патетический стихотворец XV в. не был далек от истины, когда писал:

Можно представить прощальный пир во дворце безукоризненно пристойным, вообразить, как в застольной беседе появляется призрак Ксеркса на дымящихся руинах Аттики. Раздражающее это воспоминание само по себе вызвало бы мысль о поджоге, о мести. Оттенок, добавленный Плутархом, — ностальгия ветеранов, их надежда, что гибелью дворца окончится азиатский поход, — не нарушает основного тона всей картины, как, заметим с позволения Тарна, и экспансивность Фаиды.

С этого момента лишь неукротимый дух Александра заставлял его армию продвигаться все глубже на восток. Не станем следить за дальнейшими перипетиями похода, хотя он изобилует замечательными событиями. Скажем только, что Дарий был предан и убит своим же бактрийским наместником. Александр преследовал Дария с такой скоростью, что только 60 всадников конвоя поспевали за ним; когда он догнал царский поезд, Дарий умирал. Македонские кони топтали копытами золотые и серебряные сосуды, разбросанные по земле среди повозок, переполненных женщинами, детьми. Александр увидел персидского царя, лежавшего в колеснице. Тело его пронзали дротики. Умирающий просил воды. Полистрату, который дал ему напиться, он сказал: «Самое большое из моих несчастий в том, что я не могу отплатить добром за добро. Александр отблагодарит тебя, Александру же воздадут боги за его доброту к моей [взятой в плен, — М. У.] матери, жене и детям. Протягивая тебе руку, я протягиваю ее ему. Сказав это и взяв за руку Полистрата, он умер». Это волнующий эпизод независимо от его подлинности. Если его и выдумали, все-таки он прекрасно выражает характер и великодушного Македонца, и злосчастного восточного аристократа, встретившего смерть с благородством, что было естественным следствием его воспитания. Александр, несомненно, был тронут этой сценой и, сняв плащ, прикрыл им тело Дария. Затем он снарядил целую процессию, которая сопровождала умершего царя в Персеполь для торжественных похорон. И может статься, местом его погребения будет признана гробница к югу от дворца, вырубленная в скале, хотя и не вполне завершенная.