Я с Огарковым был оставлен для связи с передовыми частями, обороняющими Шую, и нам предстояло добраться туда.

До моста через Суну мы доехали на пятитонке с боеприпасами, дальше — пошли пешком.

Петрозаводское шоссе было безлюдно. Холодный ветер пробирал до костей, рвал полы наших шинелей. Шли мы пригнувшись, взявшись за руки. Мало весёлого было в нашем положении, но мы не унывали. На то мы были фронтовыми журналистами! Ко всему ещё с Огарковым было легко в любом, даже самом тяжёлом походе. Газетчик он был молодой, но человек смелый, находчивый, изобретательный, прекрасный товарищ. Правда, у него был один существенный недостаток: он любил покушать, тяжело переносил голод.

Вот и в этом «походе на Шую» то и дело я слышал:

— Хорошо бы покушать сейчас…

Я тоже был голоден. Третий день мы почти ничего не ели. Но я старался не думать о еде, лелея в душе надежду добраться до первой солдатской кухни на Шуе, а там уж досыта поесть. Огарков же своим «Хорошо бы покушать сейчас…» возвращал меня к действительности, и тогда я чувствовал и голод, и холод, и усталость, и ноги начинали подкашиваться у меня.

После долгих размышлений я сказал:

— Знаешь что, Саша? Давай идти врозь. Так будет лучше.

Огарков с неохотой принял мое предложение, он не переносил одиночества, но я ускорил шаги, и вскоре он уже плёлся далеко позади меня.

Так мы, видимо, прошли около пяти километров. На развилке шоссе мне встретились два офицера. Я у них узнал о местонахождении командного пункта полка Спиридонова, дождался Огаркова, и дальше мы уже пошли вместе. Дело близилось к вечеру, было уже сумеречно, и нам следовало торопиться.

Вскоре на повороте шоссе показался небольшой посёлок. В одном домике мерцал огонёк. Мы облегчённо вздохнули и закурили. Дальше пошли спокойнее, уже предвкушая сладость отдыха и пищи.

Но тут вдруг случилось неожиданное. На том берегу Шуи раздались орудийные выстрелы и впереди нас, метрах в трёхстах, на шоссе легли четыре снаряда.

Мы бросились на землю, угодив прямо в грязь.

— Весёлая встреча! — только успел сказать Огарков, как снова четыре снаряда разорвались на шоссе. Мы поднялись, бросились бежать вперёд, во-время достигнув воронок от первых снарядов.

Всё новые и новые снаряды ложились на шоссе. Разрывы были необыкновенной силы, и мы принялись гадать: какими же снарядами стреляет противник? На шестидюймовку было непохоже. Воронка, в которой мы лежали, была метров пять в диаметре. И это — на шоссейной дороге!

Мы ждали новых снарядов, но их больше не было. Тогда мы вылезли из воронки и направились на мерцающий огонёк в окне.

Мы вошли в небольшой домик, и первое, что бросилось нам в глаза, — это самовары. Их было штук десять или двенадцать, стояли они на полу и на столе.

— Что — не выставку ли самоваров здесь устраивают? — спросил Огарков.

Два молоденьких лейтенанта, находившиеся в комнате, искоса посмотрели в нашу сторону и, не обращая на нас никакого внимания, продолжали торопливо упаковывать вещи. На наши расспросы, где командир или комиссар, они ответили что-то невнятное, из чего мы заключили, что командный пункт полка переехал куда-то туда, правее дороги, вглубь леса, и что они сами ещё толком ничего не знают.

Мы сели на железную кровать и молча уставились на лампу. Лейтенанты взвалили мешки себе на плечи, — в это время где-то близко раздались новые разрывы снарядов, — и торопливо вышли, пробурчав: «Дьяволы, опять нас ищут!»

Мы всё продолжали сидеть в тёплой и уютной комнате, ещё не осознавая того глупого положения, в которое попали, и неотрывно смотрели на приветливый тихий огонёк в лампе, от которого так было хорошо.

Но вот Огарков встрепенулся, встал.

— Где же нам кухоньку найти?

— Надо поискать, — сказал я.

Огарков вышел на улицу, но поиски его оказались тщетными. Он вскоре же вернулся назад и в отчаянии завалился на кровать: вокруг ни единой души, безлюдный лес!

Надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, и я сказал обнадёживающе:

— Не отчаивайся, подождём, наверное, кто-нибудь да зайдёт сюда.

— А что, если никто не зайдет? На покинутый командный пункт незачем ходить.

И тут только до меня дошли слова лейтенантов: «Дьяволы, опять нас ищут!», и я понял, что сюда, возможно, никто и не зайдёт, обстрел этот ведётся именно из-за этого домика, где ещё не так давно находился командный пункт полка.

— Надо занавесить окно, — посоветовал я Огаркову.

— Стоит ли?.. Может быть, и на самом деле кто-нибудь забредёт на огонёк?..

— Ладно, пошли тогда на поиски! — сказал я, и мы вышли на улицу. Но была такая темень, такой ветер и так было холодно, что мы немедленно вернулись в домик, к нашей лампе.

Огарков потрогал самовары, стоявшие на столе, один из них оказался тёплым. Он посмотрел в печь — там тлели угольки и вкусно пахло, но пищи — никакой.

— Где же, чёрт бери, покушать-то наконец? — крикнул он в отчаянии.

И, словно ему в ответ, на землю обрушилось несколько снарядов.

В это время дверь распахнулась и в комнату ввалились двое: капитан-пограничник и боец, видимо, его связной. Капитан изумлённо спросил:

— Неужели КП переехал?

— Переехал, — сказал я. — Куда — сами не знаем.

— Тысяча чертей! Что же нам делать?.. — Он представился. — Львов. Командир батальона. — И сказал своему связному. — Погреемся, отдохнём, а там будет видно, что делать.

Они только сели за стол, как снова начался артиллерийский обстрел. Снаряды разрывались недалеко от нашего домика. Мы выбежали на улицу. Вокруг всё трещало и сметалось с земли.

По настоянию капитана Львова мы вернулись в домик. В это время снаряд ударил под ближнюю сосну и несколько осколков просвистело по комнате.

Мы прижались к русской печке, затаив дыхание, в ожидании того единственного снаряда, который покончит и с домиком, и с нами. Но артиллерийская буря прошла дальше.

Капитан Львов подбежал к самовару, прикрыл рукой пробоину, из которой тонкой струйкой фонтанировала вода, сказал:

— А вода тёпленькая, други, мы ещё будем чаёвничать в этом доме. Сколько дней, Николай, чаю не пили?

— Десять! — ответил связной. Но я, товарищ капитан, готов ещё год не пить, не есть, но лишь бы живым уйти из этого проклятого дома.

— Но куда идти? — заделывая тряпочкой пробоину, спросил капитан. — Со мной не пропадёте! Раз я среди вас, будьте уверены, что с вами ничего не случится. Пусть их стреляют! Пусть изводят снаряды! Видимо, впустую ведут огонь, раз молчат наши батареи. Мы знаем вас, фашистов, нас не напугаешь! — пригрозив в окно кулаком, крикнул он и, рассмеявшись, сказал: — Ей-богу, со мной не пропадёте. Я человек счастливый.

— Счастье — счастьем, но всё же неплохо бы укрыться куда-нибудь. Должны же быть здесь где-нибудь землянки? — сказал Огарков.

— А если снаряд попадёт в землянку, — а он бьёт из тяжёлой, — так, думаете, живы останетесь?.. Такая дура легко разворотит и шесть накатов, а вы — землянка!.. Какие тут могут быть землянки, стоим в этих местах всего-то несколько дней.

Капитан поднял с пола белый самовар, осмотрел, цел ли он, перелил в него воду из пробитого осколком самовара, набрал углей в печи, и вскоре мы уже сидели за столом и пили чай, угощаясь скромным ужином, предложенным связным Львова.

Капитан был человек весёлый и жизнерадостный и смешил нас всякими забавными историями.

— Вот, — сказал он, вытащив из кармана портмоне. Видите дырку? Отходили из Петрозаводска, был бой, шальная пуля пробила брюки, пробила первую половину портмоне, продырявила все документы, деньги и осталась здесь лежать! — Он бережно вынул пулю и показал её нам. — Ведь как порой бывает в жизни! — Он спрятал пулю и из второй половины портмоне вытащил несколько фотографий. — А это дочка моя. Шалунья же, Мурзилка. Шестой годик ей пошёл, а видел раза три, не больше…

— А почему так? — спросил Огарков.

— А всё так! Всё с места на место колесишь! Я, други, все границы изъездил. Везде служил. Девятнадцать лет в погранвойсках, не шутка сказать. Всего повидал, а вот живой сижу среди вас. Ведь как порой бывает в жизни!.. В операцию против хунхузов был награждён золотыми часами. Жалко было носить, да носил. Часы штука нежная, но нужная. И вот уже в Таджикистане как-то ловили басмачей. Главный их, какой-то «святой», пошёл на меня с саблей. Я тоже выхватил свою, но прежде чем успел её занести, басмач ударил саблей, я отпарировал удар, он снова ударил, я вновь отпарировал, тогда он ударил в третий раз, полоснул меня по руке. И мог же ведь кисть отсечь, а нет, удар пришёлся по часам, он их разрубил пополам, только вот шрам остался. — Капитан расстегнул рукав и показал шрам.