Лишь под самое утро прекратилась артиллерийская дуэль. Рассвело, и показался лёгкий снежный покров на земле. Мы с Огарковым стали собираться в дорогу, в полк.

Но раньше нас, вместе со связным Львова из домика вышел Гольдберг. В одной руке он нёс свою драгоценную скрипку, в другой — бельгийский трофейный карабин. Но нас капитан задержал.

— Куда вы спешите? — сказал он. — Обстрел кончился, теперь можно будет немного и отдохнуть. Позавтракаем, а там и в дорогу! И мне надо в полк. Право, давайте вместе завтракать!

Пока гитлеровцы вели огонь, из домика нам не хотелось никуда уходить. Если мы и уходили, то немедленно же возвращались назад, к теплу и свету. Ну, а теперь, когда опасность миновала и была возможность отдохнуть от бессонной ночи, нас почему-то тянуло на улицу, скорее на улицу, подальше от этого проклятого места, покинутого командного пункта.

— Ну, как хотите! — нахмурившись, сухо сказал капитан. Он поставил на стол белый самовар, из которого мы вечером пили чай, и стал искать воду и угли.

Попрощавшись, пожелав капитану счастливого завтрака, мы вышли на улицу и направились к дороге.

За дорогой лежали разбитые грузовики, на самой дороге — убитые лошади, опрокинутые солдатские кухни с расплёсканной чечевичной кашей и борщом. Стопудовые камни были вывернуты, точно камешки, вековые сосны срезаны у основания, словно тростники.

В посёлке целым стоял лишь наш домик, остальные были разрушены.

Мы пошли, покуривая и весело болтая. Мы уже были метров за пятьсот от «домика на Шуе», когда за рекой раздался орудийный выстрел… Над нами низко прошелестел снаряд… Мы обернулись. И… прямым попаданием наш домик разнесло в щепки.

Ещё не осознавая случившегося, мы стояли и ждали новых выстрелов, напряжённо прислушиваясь к лесному шуму. Мы ждали долго, целую вечность, но выстрелов больше не последовало. Тогда мы побежали к разрушенному домику, окутанному столбом пыли и дыма.

— Капитан, капитан! — крикнул Огарков.

— Капитан! — крикнул я.

— Проклятье! — Огарков отбросил балку, преграждающую нам дорогу к заваленному проходу. — У немцев, видимо, заклинил снаряд в стволе орудия, вытаскивать его им было или лень, или опасно, и вот они пальнули в воздух! Так, не целясь никуда! «Разрядили пушку», как говорят артиллеристы. Огарков снова крикнул:

— Капитан!

И вдруг из лесу раздалось:

— Ау, ребята!

Мы обернулись… И увидели капитана Львова с ведром в руке. Он нёс ключевую воду для самовара.

Много героического, порой удивительного, видел во время переправы полноводный Дунай, вспененный артиллерийским огнём. Но вот первая сотня десантников на лодках, плотах и «амфибиях» добралась до правого берега, ворвалась в траншеи гитлеровцев, и гул боя вскоре всё дальше и дальше стал удаляться от реки.

На левом берегу, от солдата до генерала, все трудились в районе переправы. Понтонёры наводили мост, и к нему по всем дорогам, а то и прямо по полю уже мчались сотни и сотни танков и самоходов, тысячи грузовиков, и всё это, в четыре-пять рядов растянувшись на несколько километров в радиусе переправы, гремело, лязгало железом, поднимало пыль до небес, и солнца не видно было в этом аду.

Мы готовились к переправе на правый берег с территории рабочего посёлка какого-то завода. Пока товарищи мои чинили старую, ветхую лодку, принадлежавшую рыбаку-мадьяру, я помогал расчёту противотанкового орудия столкнуть в воду большой, тяжёлый плот.

Вдруг поблизости раздался лай собаки и к реке подбежала лохматая дворняжка. Удивительно было, как она могла сюда попасть. Собака неистово лаяла, подбегала к людям, звала их куда-то, но бойцам было не до неё: они грузили на барки орудия, ящики со снарядами, телеги и сами спешили попасть на тот берег.

Почувствовав собачьим чутьём, что я заметил её, лохматая дворняжка подбежала ко мне, закружилась вокруг моих ног и с лаем бросилась в сторону. Она куда-то звала. Я последовал за собакой и, пройдя метров сто по берегу, увидел нашего десантника, лежащего невдалеке от свежей воронки. Рядом с ним валялись автомат, два «магазина», вещевой мешок. Боец не подавал никаких признаков жизни. Казалось, он убит. Но когда собака стала лизать ему ладонь, боец медленно поднял руку, погладил рыжую дворняжку, она села на задние лапы и, подняв голову, внимательно посмотрела на меня.

— Ранен? — спросил я у десантника.

— Ранен, — не открывая глаз и не поворачивая головы, еле слышно ответил он.

— Тяжело?

— Не знаю.

— А куда ранен?

— Не знаю. Ничего не чувствую. Ничего не вижу.

— Совсем не видишь?

— Совсем.

Я крикнул в сторону разбитых домов, где разгружали автомашины с ящиками снарядов:

— Санитара! Пришлите санитара!

На крик мой никто не отозвался.

Раненый осторожно повернул голову, спросил:

— Первый раз на переправе?

— Первый. А что?

— Я — третий раз… Когда форсируют реку, никого не докричишься. Время дорого.

— Как же быть? — Я остановился в нерешительности: не то надо было идти в поиски за санитаром, не то — оставить раненого на произвол судьбы и вернуться к своей лодке.

— А ты, браток, иди по своим делам, — сказал раненый. — Полкан меня не оставит. Мы с ним вместе из дому. От самой Волги! Слышал про такой городок — Чёрный Яр?.. Вот дай напиться и — иди!

Я с удивлением посмотрел на лохматую дворняжку, которая от Волги дошла до берегов Дуная, встретил взгляд её умных глаз и стал искать какую-нибудь посудину, чтобы зачерпнуть воды. Но такой посудины под рукой не оказалось.

— Может, выпьешь… вина? — спросил я, доставая флягу. — Силёнки прибавит!

Десантник пошевелился, сказал:

— А мне послышалось: «Может, выпьешь вина».

— Я и говорю: «Может, выпьешь вина?»

— Вот опять послышалось!..

— Да ты, кажется, шутишь! Это к добру! — Я нагнулся и вложил ему в руки флягу.

Раненый повернулся на бок, уперся на локоть, сделал глоток, второй, третий, и десятый, потом часто-часто замигал, открыл глаза, недоверчиво посмотрел на меня, на Полкана, на тот берег…

— Вижу, вижу, вижу! — вдруг радостно закричал он.

Я не меньше, чем раненый, обрадовался его чудесному исцелению.

— Может, и рана твоя… того… кажущаяся? Просто тряхнуло тебя взрывной волной? Или нет? Куда ты ранен? — с этими словами я опустился на колено, и гвардеец вскрикнул, когда я коснулся его плеча: там была рана.

— Поверни меня к реке, — сказал раненый, и я осторожно повернул его лицом к реке. — Здорово, Дунай! Поклон тебе от Волги!.. — крикнул он, схватился за плечо, и лицо исказилось от боли. — А вон ребята пушку грузят на плот… Эй! Артиллерия! Скоро тронетесь на тот берег? — вновь крикнул он и схватился за плечо.

— Вот дадут третий звонок — и поедем, — весело отозвался кто-то из артиллеристов.

Раненый протянул мне руку, я помог ему подняться. Он подошёл к реке, жадно приник к дунайской водице.

В это время, откуда ни возьмись, появились две санитарки.

— Кто здесь раненый? — строго спросила старшая.

Я кивнул на десантника.

— А, любушки-голубушки! — обернувшись, пропел раненый и приветливо помахал девушкам рукой.

— Бесстыжие твои глаза!.. Санитара ему! Карету!.. У меня там полсотни раненых, перевязывать их некому… — сердито начала было отчитывать его строгая девушка.

— А вы на него не сердитесь, он тоже раненый, — вмешался я в разговор.

Строгая девушка усадила раненого на камень, спросила:

— Что у тебя?

— Конфузия! — серьёзно ответил десантник.

— Бесстыжие твои глаза!.. Ещё шутит, когда идут такие бои!..

— Он ранен в плечо и контужен, — сказал я.

Вторая санитарка, девушка с косичками, быстро распорола десантнику рубаху на плече, строгая девушка забинтовала рану.

— А теперь — идёмте, — сказала девушка с косичками, взяв раненого за руку. — Ходить можете?

— И ногой не шевельнуть… Совсем разбит… И видеть плохо вижу, — вдруг застонал он, сделав удивительно страдальческое лицо.