Общественное познание — не просто рост количества информации в системе, называемой человечеством. Оно — отбор и обработка необходимой информации в процессе общественной практики.

В современной буржуазной философии критерию практики часто противопоставляется другой критерий — критерий индивидуального опыта. Верно то, что оказалось полезным для меня. Верно то, что в моей личной практике подтвердилось.

Такое понимание, в сущности, уравнивает человека с животным^[15]. Только животное руководствуется в своем поведении индивидуальным опытом. Человек потому только и Человек, что он в своей деятельности вообще, и прежде всего в трудовой, основывается не только на личной пользе, но и на общественной.

А теперь обернитесь назад и подумайте: реальна ли возможность создания «машинного человечества», которое воспроизводило бы все описанные на этих страницах характерные особенности настоящего человечества? Едва ли.

Сумасшедшая наука

Но есть еще одна причина, по которой функция средства познания, присущая языку, не воспроизводима при помощи ЭВМ и любого другого моделирующего механизма. Она может быть сформулирована так: научное познание нельзя формализовать, подчинить строгим и однозначным правилам — оно неалгоритмично. Альберт Эйнштейн выразил ту же мысль так: «Если вовсе не грешить против разума, нельзя вообще ни к чему прийти. Иначе говоря, нельзя построить дом или мост, если не пользоваться строительными лесами, которые, конечно, не являются частью сооружения».

Машина ужасающе логична. Она так же логична, как логичен был профессор Мюнхенского университета Джолли, к которому явился будущий автор квантовой теории Макс Планк после окончания университета и заявил о своем твердом решении посвятить себя теоретической физике. Джолли ответил: «Молодой человек, зачем вы хотите погубить свою будущность? Ведь теоретическая физика закончена. Дифференциальные уравнения сформулированы; методы их решения разработаны. Можно вычислять отдельные частные случаи. Но стоит ли отдавать такому делу свою жизнь?» И именно поэтому машина никогда не сделает великого открытия. Ибо всякая значительная научная идея должна быть, как говорят физики,«дикой» или «сумасшедшей». Она не может родиться как простое логическое продолжение или завершение предшествующего научного развития. Она должна быть плодом, по выражению Эйнштейна,«удивления» (Wunder); нужно на какой-то момент увидеть хорошо знакомое с совершенно новой стороны.

Иначе: наука не движется вперед рациональным путем, по накатанной дороге. Гений ученого впитывает в себя все: рациональное и нерациональное, науку и искусство, мысль и образ. «Достоевский дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс!» — воскликнул как-то Эйнштейн, на которого мы уже столько раз ссылались.

Нечего и говорить о роли индивидуального опыта ученого в научном прогрессе. Конечно, совершенно не обязательно было, чтобы на голову Ньютону упало яблоко; чтобы автор закона сохранения энергии врач Майер, вскрывая вену, обратил внимание, что в тропиках кровь ярче по цвету, чем на севере; чтобы жена доктора Гальвани коснулась ножом нерва препарируемой самим Гальвани лягушки как раз в тот момент, когда кто-то рядом возился с электрической машиной. Все это случайности. Но все они послужили толчком, облегчили рождение новой идеи, изменили и сократили тот путь, который ей пришлось бы пройти, ускорили выбор именно данного, а не иного ответа на заданный наукой вопрос. И не будь их, путь человеческого познания был бы иным, хотя, конечно, и закон всемирного тяготения, и закон сохранения энергии, и гальванический элемент появились бы на свет.

Нельзя запрограммировать ни скрипки Эйнштейна, ни яблока, падающего на голову Ньютона.

Моему читателю

Ученого нет без массы людей, для которых наука не является профессией. Ученый идет в авангарде человеческого познания, но после того, как первый эшелон продвинулся вперед, на его место подтягивается второй, а затем былое место боев превращается в глубокий тыл.

Может быть, сравнение неверное. Ученый не просто идет в познании впереди других; он еще и руководитель, он отвечает за то, чтобы те, кто идут поодаль, получили результаты научного познания в «доброкачественном» виде; чтобы подлинная истина, пройдя через чужие руки, не стала ложной; чтобы белое осталось белым, а черное — черным и, став достоянием миллионов, не приобрело одинакового неопределенно-серого оттенка, как это сплошь да рядом бывает. Одним словом, ученый ответствен за то, что узнает о науке массовый читатель. Свою ответственность всегда осознавали и осознают крупнейшие деятели науки, и ею вызвано обращение стольких ученых к перу литератора. Но это еще не все.

Выходя на сцену, актер должен установить незримый и неслышимый контакт с залом. Было бы большой ошибкой думать, что он забывает о зале: он потому только и может играть, что чувствует молчаливое присутствие и напряженное внимание массы зрителей. Без зрителя нет актера. У ученого тоже есть свой «зал», своя аудитория. Вы видели когда-нибудь высокие, но тонкие, хилые белые ростки картофеля, проросшего в теплом погребе? Вот образ ученого, не имеющего аудитории. Если он возможен, в чем я сомневаюсь. В чем сказывается контакт ученого с аудиторией?

Прежде всего в том, что ему никогда не нужно изучать все «с самого начала»: вещи, которые вначале были предметом научной дискуссии, с течением времени становятся общеизвестными. Не нужно в наши дни быть астрономом, чтобы знать о том, что Земля вращается вокруг Солнца по годовой орбите; не нужно быть геофизиком, чтобы знать, что она шар; и не нужно быть химиком, чтобы знать, что такое кислород. Уровень знаний во всем обществе неизменно поднимается, и школьник, будет ли он потом ученым или землекопом, все равно сталкивается с достижениями науки и усваивает их как должное, поскольку они уже «тылы» науки.

Но и само научное познание немыслимо без массовой аудитории. Оно требует применения критерия общественной практики. И ученые идут из институтов на заводы, в поля, за кафедру школьного учителя, чтобы убедиться: моя гипотеза верна.

Наконец, есть еще и третья причина, по которой ученый вынужден обращаться к массовому читателю или слушателю, причина особенно существенная для нас, представителей гуманитарных наук, где прямой контроль со стороны практики редко возможен. Ее можно в популярной формулировке выразить так: мысль, которую ты не можешь выразить простыми словами, логично, понятно и интересно для любого неспециалиста, едва ли имеет действительную научную ценность, ибо она не ясна тебе самому. Все великое просто...

Дело даже не в том, что наука невозможна без «человека с улицы», без массового читателя. Она существует в конечном счете для него. Он, и никто другой, будет носить костюм из нового химического волокна. В его комнате будет гореть электрическая лампочка, питаемая энергией термоядерного синтеза. На его столе будут дымиться бифштексы, ради которых селекционер выводил новую мясную породу скота. На его нужды пойдут деньги, высвобожденные благодаря труду экономиста. Его спасет от смертельного недуга микробиолог... Наука существует не ради науки, а ради общества. Если бы дело обстояло иначе, общество просто не стало бы кормить ученых.

Читателя надо уважать. Но надо, чтобы и он уважал науку, чтобы он не противопоставлял себя ей («я этих ваших университетов не кончал»), а чувствовал себя ее союзником.

Поэтому- то за читателя надо бороться, надо разрушать еще бытующее кое у кого представление о том, что наука своего рода культ, творимый в наглухо запертом храме преисполненными таинственности жрецами.

С гуманитарными науками дело обстоит еще сложнее.

Я как-то видел очень неприятную для меня сцену. Группа школьников шла в Москве по Волхонке. Увидев на одном из домов вывеску: «Институт русского языка Академии наук СССР», они буквально покатились со смеху: такой дикой показалась им мысль, что кто-то может серьезно заниматься — чем? Русским языком!!!