Однажды весной, в среду, в парке Бют-Шомон к ней обратился Амброз Аберкомбри. В ту пору она его не знала, но несколько слов, которыми они обменялись, положили конец всякой надежде на спокойную жизнь.

Фио уже не раз накручивала на указательный палец свою рыжую прядь и уже не раз собиралась спросить, зачем ее куда-то увозят. И уже не раз… она промолчала. Шарль Фольке что-то лихорадочно писал в толстом блокноте, который достал из кармана пиджака, и время от времени нервно кивал Фио головой.

Они выехали из Парижа через Орлеанскую заставу. На указателях мелькали названия городов, но Фио они ничего не говорили: слова подобного рода забываешь раньше, чем прочтешь. Она находила это несправедливым и пыталась их запоминать, но безуспешно. Прижавшись лбом к стеклу, она думала о Пеламе, а когда эта мысль оказалась исчерпанной, она извлекла и опустошила следующую. Фио пользовалась мыслями, как бутылками алкоголя, добиваясь опьянения сознания. Но она слишком давно страдала этой зависимостью, а потому оставалась безнадежно трезва. В машине не было холодно, но Фио решила не поддаваться обману и зябко поежилась. Почти незаметным движением водитель увеличил обогрев салона. В зеркальце заднего вида Фио увидела его неподвижный взгляд, без тени эмоций, и заключила, что он должен принадлежать к числу людей, которые ненавидят демонстрировать свою заботу об окружающих. Она прониклась к нему симпатией и решила не верить в его холодность. Она принялась считать деревья, но их оказалось слишком много, и она стала считать леса. Фио представила себя принцессой, которую везут во дворец к прекрасному принцу. Эта мысль показалась ей забавной, но не понравилась: Фио не хотела прекрасного принца, потому что о нем мечтают все девчонки, которые в конечном счете выходят замуж за полных ничтожеств, от которых несет глупостью и другими женщинами. Она не доверяла ни обаянию, ни прочим уловкам рода человеческого, ни в их риторичном оперении, ни в юмористическом виде. Она решила отказаться от такого семейного счастья и отреклась от престола через тридцать секунд после коронации.

Лист вяза прилип к стеклу прямо перед глазами Фио. Она совершенно не представляла себе, как должен выглядеть лист вяза, но так как этот листок не был похож на дубовый или кленовый — единственные, которые она смогла бы опознать, — то решила, что он будет листочком вяза. Ему почему-то очень подходило быть именно вязовым листом, красно-желто-коричневым; одинокий осенний лист, упавший за девять месяцев до срока. Он, как бабочка, помахал крылом, а потом на одном из поворотов унесся прочь, точно исполняя чье-то желание. Фио закрыла глаза и прижалась виском к стеклу. Она не заснула, а лишь усыпила ту часть своего сознания, которая не давала ей покоя, и стремительно погрузилась в себя. Фио погладила кожу дивана. Ее пальцам кожа виделась красной. Но глаза поведали ей, что диван черный. Порой ее органы чувств не то чтобы противоречили друг другу, а просто по-разному воспринимали окружающий мир, представляя ей многообразие его граней. В этот момент зрение говорило ей, что солнце оранжевое, обоняние ощущало его кислотно-зеленым, а слух воспринимал небесное светило леопардовой расцветки. Фио достаточно было сосредоточиться, чтобы устроить себе увлекательную прогулку среди стольких интерпретаций внешнего мира. В лесу протрубил олень. Это ей сказали уши. Глаза обнаружили, что он поет. А пальцы, коснувшись стекла, подсказали, что он пьет свежий воздух этой слишком мягкой зимы.

Фио подумала, что они, должно быть, находятся уже где-то в долине Шеврез. Они в пути не менее часа, так что это вполне возможно. Мало домов, извилистые дороги, широко раскинувшиеся леса и общее впечатление буржуазной вялости у редко встречающихся прохожих.

Машина остановилась перед бронзовыми воротами, красиво позеленевшими от времени. Водитель нажал кнопку на приборной доске, и ворота открылись. Фио выпрямилась на сиденье. Она тяжело вздохнула, поскольку ей казалось должным выглядеть слегка раздраженной. Шарль Фольке взглянул на нее и покраснел от смущения. И хотя зардевшиеся щеки отлично смотрелись в сочетании с его черной рубашкой, Фио поспешила вернуть своему лицу его обычное, невозмутимое выражение: она не любила смущать людей и, даже если не понимала, почему этот молодой человек, которому явно несвойственно смущаться, чувствовал себя сейчас неловко, пообещала себе впредь внимательнее следить за своим поведением.

Машина миновала ворота и проследовала вглубь по узкой дорожке, которая заканчивалась огромным, мрачным строением, сплошь увитым диким виноградом. Человек в смокинге поджидал их на крыльце, скрестив руки на груди. С зоркостью летучей мыши он следил за приближением машины.

Замок де Линьдон был построен в начале XV века потомком Инес де Кастро и Дона Педро. Архитектура замка воспроизводила мотивы церкви Алькобаса, которая утратила свой первоначальный облик в XIX веке в результате реставрации, вырвавшей ее из лап ворон и диких кошек. Мало кто знал историю замка, но одной экстравагантной красоты его форм было достаточно, чтобы вызвать уверенность в сознании посетителей, что за всем этим кроется что-то огромное и ужасное.

Замок принадлежал знатным владельцам, чьи черепа сегодня уже поросли мхом. Они вели бесконечные войны, чтобы сохранить эти толстые стены. Мужчины и женщины, жившие здесь, никогда не говорили на языке жизни; позже, когда сквозь их позвоночники проросли корни, они в совершенстве овладели языком смерти, словно он и был их родным языком: бывают такие люди, которые не живут по-настоящему, но им нужно умереть, чтобы заметить, что они не жили. С четырех сторон замок окружали статуи рыцарей с мечами и щитами в руках. Различные архитектурные элементы напоминали о его военном прошлом; фронтон величественного фасада украшало скульптурное изображение герба.

Машина ехала по извилистой аллее, огибая расстилавшийся перед замком сад. Садовники в черном подстригали кусты, возвращая им формы, гибнущие под натиском колючек, косили газон, собирали листья, сгнившие еще осенью, как будто за территорией уже давно никто не следил. Небо цвета красного золота придавало обстановке бархатную мягкость драгоценной шкатулки.

Фио проследила за полетом жаворонка среди деревьев. Он сел на одно из них. Ветка склонилась под тяжестью птицы; словно в реверансе, листья коснулись лужицы, подняв настоящий микроцунами. Жаворонок склюнул красную забродившую ягоду с кончика ветки и, напившись пьяным, улетел зигзагами. Ветка вздрогнула и снова заняла свое место в архитектуре биосферы. Солнце сверкнуло в крылышках пчелы, которая, утоляя жажду, приникла к капельке росы. Она взлетела, еще несколько раз присела на цветы, как всегда манящие своей красотой, мчась по невидимым дорогам и коридорам, которые рисовал ей ветер, и наконец, стремительно спикировав, влетела в улей. Положив свою ношу в соты, перепончатокрылый гелиотроп снова отправился на охоту в сладком блаженстве угасающего вечера, не обращая никакого внимания на замок, расположенный в двадцати метрах отсюда, чьи каменные лепестки и пестики красной крыши поджидали прибытия другого рода «насекомых», которые, сами того не желая, займутся опылением окружающих сознаний.

Водитель остановил «бентли» у парадного подъезда и выскочил открыть дверцу. Шарль Фольке вылез из машины, и его прекрасные итальянские ботинки захрустели по гравию. С преувеличенной галантностью он придержал дверцу, выпуская Фио. Водитель сел в машину и отогнал ее на стоянку. За столиком в саду несколько его коллег играли в карты, их кепки валялись на траве.

Мужчина, ожидавший у подъезда, подошел к Шарлю Фольке, дружески поприветствовал его и протянул руку Фио, которая ее пожала. Он поежился, но вряд ли от холода. На нем был темно-серый смокинг с атласными отворотами, рубашка с крахмальным отложным воротничком, черная бабочка и черные ботинки. Под глазами у него были круги, как на портретах военных. Его правая рука, узкая и заостренная, обладала прирожденной гибкостью для того, чтобы рубить воздух и пожимать протянутые руки. Глубокие морщины залегли на его лице от постоянных улыбок, к которым обязывала его профессия, наложившая на него столь сильный отпечаток, что даже когда он не улыбался, экстатическая пластика его застывшего лица представляла собой оскал настораживающей любезности.