— Да пошел ты!

— Я на секунду отлучусь, — сказал уже мягче, — а ты будь молодцом, жди здесь, никуда не уходи… Ха-ха… И папочка принесет вкусненькое.

Ушел. Виктор ждет выстрела, но не уверен, что этого хочет. "В любом случае голодная смерть, — стонет в голове, переползает от уха к уху, назойливая мысль. — Но как все-таки хочется пожить подольше, даже в этом карцере, в темноте, в страхе, но подольше…

Старики одной ногой уже в могиле, мучаются от болезней, не встают с постели, голодают и гниют, но так отчаянно цепляются за жизнь; молодые, здоровые лезут в петли, а эти хотят жить — почему? И мне теперь, так хочется… Почему?"

Не заметил, как заснул. Давно не видел снов, но в этот раз сон пришел. Такой яркий, радостный, каких не было даже в детстве.

И светит солнце, и лес наполнился тысячами звуков, и голову кружат пьянящие запахи. И воздухом, и землей, и ветром, и тенью пропиталась каждая клетка, каждая мысль, каждый удар, чистого, очарованного сердца. Больше нет времени, все живет только настоящим, вечным. И ничего не проходит мимо, и ничто не ускользает от трепетного взгляда. Вот смешной, пушистый шмель слетел с цветка и за секунду наполнил мир восторженным гудением, ворвался в небо, превратился в облако. Вот сорвался с дерева, завертелся в воздухе и мягко приземлился на звериную тропинку, прямо к передним лапам, алый кленовый листок.

И покорно расступается сочная трава; с ревностью и тайным восхищением, скрывают от чужих глаз, и тихим шелестом отмаливают все его невинные шалости разноликие, осенние деревья. Этот мир — его, только он дорог и близок, только он имеет значение, и в венах вместо крови, течет он — этот мир. Виктор не бежит, почти летит, как мячик, отскакивает от земли, легко перепрыгивает широкие овраги, ручьи, даже реки. Сильными ногами отталкивается от деревьев, как птица парит над землей, приземляется на толстые ветки, те гнутся под массивным телом, пружинят, толкают обратно в небо.

Миновал заросший все теми же бритоногими елями холм, обошел знакомую кривую осину, прошел под ссохшемся, дырявым монстром, с трудом узнавая в нем некогда роскошный, могучий дуб и уперся в поляну, из которой болезненным, каменным наростом выпирает непреступная, мрачная скала. Старый вход в пещеру заделан белыми кирпичами, метрах в пяти, на неровной отвесной стене, большой черной точкой отсвечивает новый.

Перед входом, между кучей белых кирпичей, и мешками с цементом спит он — Виктор. Сильно постарел. Выбритое, сгоревшее на солнце лицо усыпано глубокими морщинами. Из под охотничьего, маскировочного плаща торчат худые, бледные, обтянутые ссохшейся кожей — руки. У изголовья, возле открытой фляги с водой, ружье.

Не будит себя, присел рядом, долго с любовью и жалостью рассматривает уставшего человека. Знает — он прожил трудную жизнь.

Солнце почти спряталось за деревья. Глаза старого охотника открылись, дернулся, шарит рукой, ищет ружье. Не нашел. Оно метрах в пяти, кем-то аккуратно упаковано в чехол. Человек о чем-то просит, плачет, заламывает руки, губы трясутся и… "Проси, о чем хочешь, но это…" Уходит. В след летят проклятия, но не оглядываясь…

Виктора разбудил отчаянный крик. Кричит человек. Самого, не видно, но панические вопли все громче, громче; несчастный бежит в сторону пещеры, вот-вот появится. Вынырнул из за кустарника, и прямо к нему. В темноте трудно разглядеть: бежит, запинается, оглядывается, вдруг увидел скалу, свернул, нырнул в яму, потерялся из виду, но вот уже выскочил на том конце поляны.

Узник хочет дать беглецу ориентир, позвать к себе, но вместо этого заревел. Чудовище поселилось в горле. Это даже не рык — это что-то… "поедателю минотавров приснился поедатель поедателя минотавров".

Остановился, не знает куда бежать. Виктор злится на себя. Понятно, что у беглеца шансов никаких, и все-таки… И все-таки он подыграл хищнику. Жу будто ждал этого окрика. Быстрой тенью вырвался из кустов, сбил человека с ног. И тот закрутился в воздухе, подлетел метра на три, упал спиной на острый конусный камень, затих.

Зверь не спеша, подошел, обнюхал грудь, шею, кажется хочет уйти, но замешкался; равнодушный взгляд скользнул по черной дыре. Уже не видит, но чувствует — оттуда два глаза следят за каждым шагом, каждым движением. Еще не все выжато из эпизода, чего-то не хватает? Ах да… Непринужденно клацнул челюстями, откусил пол головы. Неприятно, страшно. Виктор не хочет смотреть; глаза не слушаются, они сами по себе, взгляд прилип, не оторвешь. Смотрел, пока… От человека остались только резиновые сапоги. Зверь жует, они неприятно скрипят на зубах.

8

— Вы, что-то хотели сказать? спросил довольный, сытый.

— Нет, просто наблюдаю, как ты становишься человеком.

— Да, я готовлюсь к жизни в человеческом социуме… ха-ха… — посмеялся, продолжил:

— Человек имеет право убивать себе подобных. Правда, обычно прикрывается при этом, какой-то сверх идеей, выставляет этот акт, как неизбежность, необходимость. Я только учусь, могу оправдаться лишь тем, что… что… Калории — понимаешь?

В сапоге что-то хрустнуло; Жу недовольно зарычал, вытянул изнутри жилу, проглотил.

— Такое оправдание не устроит твоих соплеменников, — продолжает он, — это да, но… Но если я добавлю, что он был наркоманом или еще хуже — евреем, сразу обрету единомышленников, и какая-то часть человечества начнет мне неистово аплодировать, ведь так?

— Какая-то часть… Может быть какая-то часть, только ведь…

— Не надо!.. Знаю, что скажешь… — прервал Виктора. — Не называй их ущербными… Не стоит так о людях. У каждого есть причины ненавидеть тех или иных. Один наркоман, между прочим, подсаживает на иглу всех кто… кто… А евреи… евреи… — сам знаешь… с ними еще хуже.

— Что с ними не так?

— Нет, ты не понял… Я не антисемит, и не… — Ударил лапой по тому месту сапога, где должна быть голень. Злится, никак не получается зацепить зубами кость. "Как все-таки витиевато устроен человек" — подумал про себя, потом сказал: — К чему такие обвинения?! Когда я убиваю, не задумываюсь о том… Я ненавижу человека в принципе… А ты выставляешь меня каким-то… извергом… Обидно…

— Не понятно, — сказал Виктор. — Людей ненавидишь, и вместе с тем хочешь стать… стать… человеком? Зачем?

— Не зачем, Витя… не зачем… Не гусенице решать: хочет она стать бабочкой или нет. За нее уже все решили. Думаю — человечество, чего мелочиться — вселенную ожидают перемены, и начнутся они, перемены, с меня… Я посланец — понимаешь? Снаружи — человек, а внутри… В мире фальшивых идей, Витя, легко тому, у кого нет навязанных, рабских представлений о морали. Природа выбрала меня… выбрала для миссии… Какой?.. Не стану врать, — пока только догадываюсь, но… Что знаю — что есть цель, и она не в том чтобы быть самым умным дураком в школе для умственно отсталых. Я иду к людям реализовывать свое, звериное.

— Понятно, — разочарованно сказал Виктор.

— Что тебе понятно?

— Только потому, что ты говорящий, я должен вот все это слушать? — Цыкнул, покачал головой. — Звериное, человеческое — чепуха. Такого добра там хватает. Убил заблудившегося туриста, и думаешь, стал сверхсуществом?

— Ничего себе турист, — возмутился Жу. — Он, между прочим, стрелял в меня. И напрасно ты так недооцениваешь способностей индивидуума переросшего общие предубеждения, способного выйти так сказать за рамки… Конечно, этого мало — понимаю, но это черта — главная черта, необходимая. Все, мало-мальски стоящие люди плевали на устои, на нормы, законы, стандарты, не стеснялись шагать по трупам: Македонские, Сталины, Гитлеры, Цезари и прочее отребье, только тем и брали… А в целом… в целом… Знаешь, что я думаю в целом?

— Ты много думаешь, — пробурчал Виктор. Жу разочаровал его, раздражает все сильнее: "Лучше б он и правда был пособником дьявола, — думает человек. — А чего ждать от этого… Эта больная, шизанутая химера заморит голодом… из-за чего? Из-за каких-то своих… своих…"