Самые подробные и продуманные рассуждения о природе зла и растлевающем влиянии власти содержатся в «Кольце Моргота»[32]. Саурон, Темный Властелин Третьей Эпохи, в давние времена был всего лишь слугою и местоблюстителем куда более могущественного Мелькора, известного эльфам как Моргот. В конце Первой Эпохи Моргот был изгнан из мира, но тень его по–прежнему омрачает Средиземье. В разделе «Мифы преображенные» Толкин размышляет о сходстве и различии этих персонажей.
Оба в конечном счете сделали себя уязвимыми, стремясь к господству. Моргот действует через посредников, которых пытается неизменно контролировать; это его армии, орки и балроги. Но эффективности ради они должны быть до некоторой степени способны действовать от имени Моргота без прямого приказа. Толкин пишет: «Часть его врожденной творческой силы пошла на то, чтобы обеспечить независимый рост зла вне его контроля». Слабость Саурона вызвана тем, что он вложил значительную часть своего могущества в Кольцо. Но власть Моргота, изначально куда большая, тоже перешла в «Кольцо». Кольцо Моргота, объясняет Толкин, это все Средиземье, и Морготова сила струится даже в физических составляющих мира (в золоте, по всей видимости, ее больше, чем в серебре). Вода — одна из немногих стихий, почти не подпавших под это влияние.
Таковы основы злой магии Саурона — он способен работать с «Моргот–составляющей» в неживой материи. Когда речь идет о Кольцах Власти, это огонь и золото. Именно так объясняется и общая «запятнанность» Средиземья (за пределами Лотлориэна, особым образом защищенного). Вот почему природа подвержена недугу и порче, вплоть до энтропии, вот почему эльфы устают от мира. Дело не столько в их долгожительстве, сколько в «тяготении к Мелькору», заложенному в земной материи, включая материю их тел, пока они — в Средиземье.
Страшной хваткой вцепляясь в материальный мир, Моргот утратил (или обменял, или передал) большую часть своей исходной «ангельской» силы, как разума, так и духа… Мощь Саурона, относительно меньшая, была сконцентрирована; огромная мощь Моргота — распылена.
В «Мифах преображенных» Толкин объясняет также, что мотивы Моргота основывались главным образом на отрицании всего сущего, а Саурон (подобно падшему Саруману последующей поры) ничуть не возражал против существования мира как такового, пока тот у него под контролем.
В нем еще оставалась некая остаточная конструктивность — наследие его изначально благой природы: он всегда любил порядок и согласованность и терпеть не мог неразбериху и отнимающие время разногласия; это положительное свойство в результате и послужило причиной его падения и возвращения ко злу.
Империя Саурона — это империя иного уровня и порядка, нежели морготовская, хотя благодаря концентрации власти Саурон временно стал сильнее Моргота на его поздней, «распыленной», стадии. Такая империя опирается не только на рабов вроде орков, но и на добровольных вассалов–людей (восточане и прочие), которые, ради предполагаемой выгоды или из страха перед возмездием, платят дань Мордору и даже, будучи призваны, шлют армии сражаться на стороне Саурона. Договоренности между «империями зла» нередки и теперь.
Как же нам поступать с таким врагом? Толкин хорошо знал об искушении, подстерегающем праведных — воспользоваться дурными средствами во имя благой цели. Так некогда пали великие, так могли пасть Гандальв и Галадриэль; так можем пасть и мы. Восточане могут обрести спасение. А как же насчет орков, которых Моргот не создавал, но лишь расплодил и склонил ко злу? В «Мифах преображенных» есть интересное замечание. Орки, пишет Толкин,
вероятно, утратили возможность спастись (по крайней мере, силами эльфов и людей), но Закон распространяется и на них. Хотя с ними — пальцами руки Моргота — сражаться приходится насмерть, нельзя обращаться с ними на их собственный лад, жестоко и вероломно. Пленников нельзя пытать, даже для того, чтобы добыть сведения, необходимые для защиты жилищ эльфов и людей. Если орк сдается и просит пощады, надо пощадить его, даже с ущербом для себя. Так учили Мудрые, хотя среди ужасов войны к ним не всегда прислушивались.
Толкин неизменно настаивал на том, что его сага — не аллегория. Мордор — не нацистская Германия и не советская Россия, равно как и не Ирак Саддама Хусейна. «Спрашивать, правда ли, что орки «на самом деле» — коммунисты, по мне, не более разумно, чем спрашивать, являются ли коммунисты орками» (L 203). Однако Толкин не отрицал, что его повесть «применима» к современным событиям; более того, подтверждал это. Применима не просто как притча, иллюстрирующая опасности машинной цивилизации; она вскрывает причины опасности — леность и глупость, гордыню, жадность, безрассудство, властолюбие. Все они воплощены в разных народах Средиземья (L 203).
Этим порокам Толкин противопоставляет доблесть и учтивость, доброту и смирение, великодушие и мудрость, заложенные в тех же самых сердцах. Есть универсальный нравственный закон, но это — не закон тирана. Это закон, который позволяет нам обрести свободу.
Толкин описывает не что иное, как наш собственный мир, пусть и средствами жанра фэнтези, и «великая легенда», которую он пересказывает, продолжается по сей день[33].
Глава 3. Незримое присутствие: Толкин-католик
В письме Толкина к другу, иезуиту Роберту Марри (декабрь 1953 года), содержится знаменитое рассуждение:
Разумеется, «Властелин Колец» в основе своей произведение религиозное и католическое; поначалу так сложилось неосознанно, а вот переработка была уже вполне сознательной. Поэтому я или не вкладывал, или решительно устранял из вымышленного мира практически все ссылки на «религию», на культы и обряды. Ведь религиозный элемент вобрали в себя сюжет и символика (L 142).
Далее Толкин добавляет, что все это «звучит куда более самоуверенно, нежели я на самом деле чувствую», поскольку он «на сознательном уровне планировал крайне немного».
Тем не менее «Властелин Колец» — книга христианская и каноническая и по замыслу, и по духу. Она насквозь пропитана ощущением вечности, объективной реальности добра и зла, премудрого Промысла Божьего (ощущением, что неким непостижимым образом Господь управляет всем, что есть, и даже кажущимися совпадениями). Все это — часть «почти позабытого солнечного света»[34], пробуждающего нас от снов материализма. Дух вежества, который мы видим в Арагорне и Фарамире, уважение к женщине, готовность защищать слабых, храбрость и стойкость, благоразумие и справедливость, воплощенные в этих благородных образах, — это образцы добродетели, почерпнутые из Евангелия.
В христианском откровении Толкин видел сближение и слияние истории и легенды, а в Теле Христовом — восстановленный мост от этого мира к миру иному. Он убедил в этом Льюиса (хотя свою роль сыграл и «Вечный Человек» Честертона) во время прогулки вокруг Модлин–Колледжа. Прогулка эта легла в основу длинной поэмы Толкина «Мифопея». Он переворачивает с ног на голову старый рационалистический довод против христианства — оно, дескать, «слишком хорошо, чтобы быть правдой». Не надо принимать желаемое за действительное. А может быть, нам хочется, чтобы христианское учение оказалось истинным, потому что желание это заложено в нашу природу Создателем? Разве голод не доказывает существование пищи? Мифы об умирающем и воскресающем божестве или волшебные сказки об исцелении и о торжестве добродетели существуют, поскольку мы непременно ищем того, что призваны найти. Природа была создана для благодати. Наши сердца не лгали. Творец мира раз и навсегда оправдал и отстоял в Иисусе Христе те мимолетные отблески «радости за пределами стен мира, острой, как горе»[35], которую дарит нам искусство.
Толкин явно не считал себя апологетом в том смысле, что Льюис. Он не чувствовал в себе призвания выступить на литературной сцене в роли пишущего о христианстве, не говоря уже о богословии или о религиозной философии. И тем не менее с посмертной публикацией «Писем» в 1981 году стало ясно, что христианская вера и мироощущение, усвоенные сперва от матери, а позже — от опекуна, отца Моргана (Толкин называл его «вторым отцом»), насквозь пронизывают всю его жизнь.