Не совсем справедливо упрекать христианскую церковь (как делают многие и по сей день) в том, что она вырубила «священные рощи» Европы, равно как нельзя ставить христианству в вину экологический кризис. Ветхозаветный наказ «наполняйте землю и обладайте ею»[70] подразумевает лишь разумное и бережное управление природой, словно мы — священники и наместники. Во многих случаях новые церкви сознательно сохраняли прежние культовые сооружения. Папа Григорий I настоятельно советовал святому Августину поступать в Англии именно так. Идея заключалась в том, чтобы древние духи, встарь умиротворенные человеческими (иногда) или иными жертвами, теперь «преклонили колена» перед Христом, а сила их влилась в почитание Единого Господа, Который пришел спасти природный мир, а вовсе не уничтожить его. Систематическое разграбление природы, подкрепляемое новыми оправданиями, — это дань современности.
В биографии св. Франциска Ассизского Честертон объясняет, почему с приходом христианства природе больше не поклоняются[71], зато теперь ее можно любить по–новому, по крайней мере тем, кто глубоко постиг истинный смысл Евангелия. Человек «вытравил из души последний след поклонения природе и потому может вернуться к ней»[72]. Да, некоторых идолов пришлось ниспровергнуть, а некоторые храмы — очистить, но ко времени святого Франциска «цветы и звезды обретают первоначальную невинность, вода и огонь уже достойны стать братом и сестрой святому»[73]. Именно этот францисканский дух и пронизывает сочинения Толкина. Мы вспоминаем, что святой Франциск и его ученики, подобно многим кельтским святым, при случае разговаривали с животными так, словно те их понимают (собрат Гандальва, маг Радагаст Бурый, друг птиц и животных, явственно предстает воплощением святого Франциска).
Чтобы понять мир природы так, как изображает его Толкин в своей книге, надо заглянуть глубже — и прочесть Сильмариллион. Сам Толкин сокрушался, что ему «пришлось публиковать это все вверх тормашками и в обратном порядке», и считал, что читателям важно восстановить истинную последовательность событий (L 191). Сильмариллион, несомненно, идет первым. Перед нами — подборка документов разного происхождения, отличных друг от друга по стилю и приведенных более или менее в исторической последовательности, нечто вроде эльфийского Ветхого Завета. Однако книга заключает в себе неповторимую красоту и величие, что особенно ощутимо, если читать текст вслух, себе самому или другим. В конце концов, Сильмариллион создавался как часть традиции, в рамках которой сказания читают нараспев, как стихи. На читателя обрушивается лавина эльфийских имен, способствующая обаянию книги, ибо, как мы уже убедились, поэтическое ведение Толкина коренится в придуманном им языке и в отзвуке музыки, который он ощущал в словах. Нам очень повезло, что не приходится читать всю книгу по–эльфийски; а ведь именно этого хотел автор.
Таким образом, имена — это никак не ярлыки властно развешанные, чтобы читатель смог отличать персонажей друг от друга. Произнесенное вслух имя обладает немалым могуществом. Для большинства из нас имена неясны и смутны; однако, если бы мы прочитывали их, обладая чуткостью Толкина, каждое имя открывало бы нам некую мысленную панораму, пробуждая магию изначальной сопричастности: а тогда все до одной сущности были проницаемы для Слова, через которое обрели бытие.
МУЗЫКА БЫТИЯ
Дабы ограничить свой легендариум определенными временными рамками, Толкин создал миф о сотворении мира. Текст этот крайне значим: он не только содержит потрясающие по силе воздействия фрагменты, но и является ключом к пониманию мифологии в целом.
Создавая повесть о Начале Дней, Толкин черпал материал из множества известных ему легенд, а также из иудейского и христианского предания, которые считал истиной. Он пытался написать рассказ, который дополнял бы Книгу Бытия, не вступая с ней в противоречие. Любые разночтения с библейским повествованием объясняются тем, что события изложены с точки зрения не людей, но эльфов–нолдор: именно в такой версии история пересказана Бильбо и Сэму в Ривенделле.
Для Толкина как католика Бог — Творец мира ex nihilo («из ничего»). Мир существовал не всегда. Он не был создан из некоего правещества, даже не из тела Господня, непостижимым образом поделенного или распределенного между тварными созданиями. Создан мир не двумя богами. Все эти варианты христианское предание решительно отвергает. Каноническое учение однозначно утверждает, что мир — собственно говоря, любой мыслимый мир — создан Единым Богом из ничего. И в Библии, и в Сильмариллионе физический мир создается Словом Божьим. Однако в эльфийском пересказе этому предшествуют три стадии, первая из которых подразумевает создание Айнур, или «Священных». На второй стадии задаются темы; и Эру, и Айнур вместе творят великую музыку.
Толкин, мне кажется, отводит музыке ключевую роль (как, впрочем, и Льюис, если вспомнить, как в книге «Племянник чародея» Нарния обретает бытие через песню Аслана) под влиянием знаменитых строк из Книги Иова. «Где был ты… при общем ликовании утренних звезд, когда все сыны Божии восклицали от радости?» (Иов 38:4–7), — спрашивает Господь Иова в «Авторизованной версии»[74], — или «когда утренние звезды вместе восхваляли меня, а все сыны Божии слагали радостную мелодию» в Дуэ—Реймском переводе[75], хорошо знакомом католикам толкиновского поколения. В любом случае, пишет Берлин Флигер в книге «Расщепленный свет» (Splintered Light), «для Толкина, как для человека Средневековья, свет и музыка неразделимы в музыке сфер, в пении звезд»[76].
«Айнулиндалэ», рассказ эльфов о сотворении мира, начинается так:
Был Эру, Единый, кого в Арде [на Земле] называют Илуватар; и сперва создал он Айнур, Священных, что явились порождением его мысли, и пребывали они с ним прежде, чем создано было что–то еще. И обратился он к ним, и задал музыкальные темы; и запели они перед ним, и возрадовался он.
Мелькор, высший и самый одаренный из Айнур (соответствует Люциферу в христианской терминологии), взбунтовавшись, вплетает в музыку «порождения своих собственных помышлений, каковые звучали в разлад с темой Илуватара, ибо Мелькор жаждал возвеличить славу и мощь назначенной ему роли». Разлад ширится и нарастает, подчиняя себе музыку, пока она не уподобляется неистовству бури. В ответ Илуватар трижды вмешивается в происходящее. Сперва он улыбается — и вводит в музыку вторую тему; но Мелькор вновь одерживает верх. Нахмурившись, Илуватар задает третью тему: «сначала казалась она тихой и нежной, всего лишь переливом чистых звуков в певучей мелодии; но невозможно было заглушить ее, и набирала она мощь и глубину». Это — тема эльфов и людей, «Детей Илуватара». В третий и в последний раз вмешивается Илуватар, когда диссонанс Мелькора пытается заглушить обе новые темы, — вмешивается и обрывает музыку.
Затем Эру преобразует музыку в великое видение, явленное в пустоте. Теперь Айнур могут постичь смысл создаваемой ими музыки. Они видят, как музыка воплощается в мире живых созданий и переплетенных судеб — в мире стихий и сил, постепенно разворачивается во времени. Вновь созданный мир неодолимо влечет к себе Айнур — через любовь к красоте:
[Они] взглянули на сию обитель, помещенную в обширных пространствах Мира, — обитель, кою эльфы называют Арда, Земля, — и возликовали их сердца при виде света, и усладились их взоры переливами красок; но рокот моря наполнил смущением их сердца. И узнали они ветра, и воздух, и вещества, из которых сотворена была Арда: железо и камень, серебро и золото, и много иного; но всего более восхваляли они воду. И говорится среди эльдар, что в воде до сих пор жив отзвук Музыки Айнур — более, чем в любой другой материи Земли; и многие из Детей Илуватара и по сей день слушают голоса Моря, не в силах наслушаться, и не ведают, чему внимают.
Зная о заветном желании Айнур — чтобы эта красота стала «реальностью» в том же смысле, как и они сами, — Эру шлет тайное пламя и божественным повелением возжигает мир, наделяя его бытием: