Большая часть свободного времени уходила у Эрколэ, как и у других товарищей, на созерцание Земли, которую «Космополис», так сказать, день ото дня оставлял все дальше и дальше позади. В течение нескольких небесных вахт можно было обозреть всю ее круглую поверхность. И так странно было созерцать медленное, постепенное выплывание из мрака всех частей света и океанов. Солнце освещало поочередно их все, не забывая ни единого уголка земного глобуса. Белою вуалью плыли облака над серебристо-голубыми перламутровыми переливами красок. Самый диск Земли все суживался по мере удаления от него «Космополиса», а земная панорама все съеживалась, пока наконец, Земля не повисла в эфире огромною луною, излучавшею мягкий, тихий, но достаточно сильный свет, при котором можно было даже читать.

Эрколэ Сабенэ нравилось сидеть в камере Земли и, откинувшись на спинку плетеного кресла, уноситься в мечтах на родную планету.

Он никогда не был особенным охотником до чтения. Главным образом интересовали его газеты. Но здесь газет не получали. А книги, даже самые увлекательные, казались здесь такими же мертвыми и устаревшими, как старые газеты. Всякий земной роман казался чем-то таким далеким и неправдоподобным, лишенным всякого интереса, — паутиной, сотканной человеческим мозгом из покинутой атмосферы.

Даже история и биографии, всегда больше интересовавшие Эрколэ, чем плоды фантазии, потому что диктовались самою жизнью, и те становились на борту «Космополиса» тенями, привидениями с того света, — с призрачной планеты там, наверху. Больше всего, пожалуй, подходили бы сейчас для него произведения лирические, стихи, которые давали бы исход странному певучему ощущению в его крови и наполняли бы музыкой тишину эфира.

Когда Эрколэ Сабенэ усаживался мечтать в камере Земли, это кончалось обычно тем, что в нем просыпалась жгучая тоска по родине, сердце его как-будто исходило кровью, и этот кровавый след тянулся к покинутой планете, привязывая к ней Эрколэ. Земля, Земля! Как он любил все на этой планете, с ее прекрасным кротким светом и дивным перламутровым отблеском, подернутым тонкою мерцающею дымкой атмосферы.

Он впадал в элегическое настроение, разглядывая слабые контуры далекой родины, словно серебряные инкрустации на золотом диске. Трепетные нити мыслей устремлялись к точке, где, по его предположению, находился возлюбленный его Рим. Как все еще дорога была его сердцу дивная Земля! Он вспоминал озеро Неми, это затуманенное ручное зеркало Дианы, в рамке виноградников. Вспоминал прекрасные римские; виллы, окруженные пиниями, которые мечтательно устремляли в голубое атласное небо свои зеленофилигранные игольчатые кроны, Видел перед собой райские уголки прохладных внутренних двориков с колоннадами и журчащими фонтанами. В каждой нише притаились фигуры — или греческая нимфа, или римский император — и словно манили к себе воздетыми руками, по которым скользили блики света, пробиваясь сквозь трепетную листву зыбких пальм, вздымающихся из высокой зеленой травы, где благоухали фиалки и анемоны. Он вспоминал рай праздношатающихся — Монте-Пинчио, где парадировали все римские красавицы, покоясь в каретах, обитых внутри выстеганным шелком и запряженных кровными конями, или прогуливаясь пешком в легких весенних туалетах и грациозно покачиваясь на фантастически выгнутых каблучках.

Эрколэ Сабенэ вспоминал счастливые часы, когда он сам расхаживал там, как некий юный полубог, в своем голубом плаще, перекинутом через левое плечо, наподобие римской тоги, и в сверкающем шлеме с золотым гребнем. Как ни захватывающе увлекателен этот полет в мировом пространстве, как ни богат фантастическими впечатлениями и как ни оригинальна вся обстановка «Космополиса», похожего на летающий отель будущего, здесь все-таки сильно недоставало развлечений, необходимых человеку. Одно мужское общество, — как тут не заскучать! Капитан Аванти, к сожалению, ничего не смыслил в том единственном и незаменимом, что радует и дарит счастье на протяжении всей жизни. Небольшой the dansant мог бы произвести чудеса. Увы! Здесь не было ни чаю, ни женщин! На что годна самая свободная республика в мире без женщин? И кто поручится, что там, на красной планете, найдется женский стимулирующий элемент? Амазонки, единственный противник, с которым приятно бороться!

Эрколэ вздохнул и схватился за сердце. Оно сжималось, причиняя ему настоящую боль, словно пустой желудок. Ах, будь у него с собою хоть та пачка раздушенных писем, значительно выросшая за долгие годы войны! Или коллекция фотографий, которыми он украшал стены своих землянок. Он порылся в карманах, но не нашел там ничего — ни карточек, ни увядших цветов, ни ленточек, — только крошки табаку, от которых и не пахло никакой любовной сказкой. Эрколэ Сабенэ вдруг вспомнил, что-то и схватился за пояс… Где же его кобура? Ее нет! А перед взором его, как живая, стояла обворожительная дикая кошечка Мариза. Играя кобурой, она потихоньку вынула оттуда револьвер и сунула на его место свою крохотную туфельку с высоким острым каблучком вместо рукоятки. На другой день он, хватясь револьвера, рассердился, но у него не хватило духу выбросить башмачок, до такой степени он отражал личность Маризы. Эта изящная, выгнутая розовая туфелька из тонкой замши, словно из лоскутка ее собственной нежной кожи, сдернутой с теплой ножки, была восхитительна, как и ее обладательница. Ножкам Маризы могли бы позавидовать сами Грации Кановы.

Эрколэ, сидя в окопах, нередко вынимал эту реликвию и целовал ее, снося насмешки цинической половины своей души, злорадно шептавшей: «Дуралей! Лучше бы она догадалась насыпать в твою кобуру надушенного табаку!»

Да, кабы здесь табачку! На «Космополисе» не было ни табаку, ни женщин. Курить запрещалось. И, право, можно было подумать, что весь экипаж состоит из бесполых существ. Никто даже не упоминал о женщинах. Лишь капитан Аванти и Крафт, случалось, обменивались словом, напоминавшим о вечно женственном, упоминали имя какой-то «Короны». Насколько Эрколэ мог понять, речь шла о сестре Аванти, оставшейся там, на Земле. «Как поживает Корона? Вспоминает ли нас в эту минуту?» спрашивал великан с забавно мечтательным выражением маленьких свирепых глазок. И Аванти неизменно утешал: «Она не забудет. Она следит за нами ежечасно, и днем и ночью. Будь верен до гроба, Александр, и ты завоюешь свою Корону!»

Никто из других никогда не упоминал о женщинах. Японец его этим не удивлял. Эрколэ слышал, что эта раса никогда не берет на войну женщин ни в качестве сестер милосердия, ни для других услуг. Японец знает, что женщина действует на мужчину расслабляюще и мешает ему в достижении поставленных им себе военных целей. Женщины во все вносят эротический элемент и половой эгоизм. И только парализуют мужскую отвагу. Еще ни один истый воин не стал героем по милости женщин! Только западное рыцарство создало романтический культ женщины. Сыны же Востока — мужчины до мозга костей и, отправляясь на войну, дорожат каждою каплей мозга.

Но в пруссаке Эрколэ ожидал найти каплю рыцарской крови юнкеров, вспыхивающей в честь дамы сердца. Однако Куно фон. Хюльзен не цитировал ни Гете, ни Гейне. Он не разбирая с видом знатока женщин по статьям, как лошадей. Подобно всем остальным, он был весь захвачен лихорадкою чудесного полета и, когда смотрел на покинутую Землю, ни единый вздох не выдавал его привязанности к исчезающей планете, откуда он не взял себе на память никакого амулета, в виде крохотного бантика или локона волос. Эрколэ Сабенэ, разглядывая его выпяченную грудь и мясистые губы, спрашивал себя с некоторой брезгливостью: не культивировал ли он ту особую эротику, которая, по слухам, столь же процветала в современной германской столице, как в древнем императорском Риме?

Эрколэ Сабенэ ощущал непреодолимую потребность побеседовать на темы, которые служили пряною приправою к его существованию даже на фронте. Но здесь этой потребности невозможно было утолить.

Не представлялось ни малейшего случая или повода завязать пикантную беседу. Мужчины не выходили из сурового делового тона и никогда даже не намекали ни на земную, ни на небесную любовь.