Эрколэ Сабенэ взялся з, а голову и безнадежно произнес:

— Нет, мне лучше махнуть рукой на все это. С ума сойдешь при мысли о том, что такое время.

— Да, мы знаем лишь субъективный миг настоящего. Прошедшее и будущее суть понятия пространства, протяженности и соответственно этому растяжимы; это нечто такое, от чего мы удаляемся и к чему приближаемся. Все зависит от точки отправления и от расстояния. То, что случилось на покинутой нами планете, хотя бы давность этого измерялась для нас тысячами солнечных годов, может еще быть наблюдаемо современниками-свидетелями с какого-нибудь небесного тела, отстоящего достаточно далеко от Земли. Переход Ганнибала через Альпы, землетрясение в Лиссабоне, пожар Москвы еще происходят перед глазами, следящими за нашей планетою с надлежащих расстояний. История, давно умершая для нас, является для отдаленных наблюдателей живою, настоящим или грядущим. Быть может, все, что мы называем жизнью и развитием, становлением и прогрессом — лишь гигантский фолиант, который не пишется, но извечно написан уже. То, что отдельный человек понимает, как жизнь свою, есть сознание, зажженное в его «я» для того, чтобы оно могло пробежать несколько страниц из гигантской книги вечности, от личной своей маленькой альфы до такой же омеги, от того мига настоящего, в который сознание зажглось, до мига, когда оно потухнет. Мы читаем в этой книге нашу собственную маленькую судьбу и воображаем, что живем. Эта книга неизменна, сколько бы раз ее страницы ни освещались и ни перечитывались. Жизнь — лишь иллюзия. Отрывок бесконечной фильмы вечности, оживающей, когда картины выплывают на свет и отражаются в зрячей душе. А самые души миллиардов рождающихся и умирающих — лишь светлые блики дрожащего света, падающего на страницы развернутой книги вечности, в которой каждому из нас отведена страница, другая.

Эрколэ Сабенэ с волнением следил за этим ходом мысли, который не вполне понимал, но который время от времени зажигал бодрящую искру в полумраке его мозга.

— Да, — прошептал он, — я угадываю величие такого миропонимания. Но, если мир неизменяем, если это лишь бесконечная фильма вечности, то все должно быть известно заранее. И вы, значит, фаталист, верящий в то, что все в мире заранее предопределено?

— Не предопределено, но завершено. Читая книгу, вы ведь не представляете себе следующие главы, как предопределенные; вы просто как бы переживаете их одну за другою, хотя и знаете, что они уже написаны. Вы следите за ходом событий, как за живою жизнью, не заботясь о том, что и конец уже напечатан. А иногда вы перескакиваете через промежуточные главы прямо к заключительной, так как не хотите ждать, но хотите знать «судьбу» заранее.

— Так вы думаете, это возможно, что «судьба» имеет лишь один конец?

— Разумеется. Разве готовая книга может иметь больше одного конца?

— Так у нас совсем нет свободной воли? Ни одна минута не имеет двух возможностей? Выбор совершенно исключается?

— Да. Причинная связь — одна. Мы только то и можем сделать, что делаем. Мы обманываем себя, когда думаем, что нам открыто много путей и что они ведут к разным выходам. Мы на миг поднимаем глаза от страниц книги и фантазируем по-своему, но как-только мы вновь схватываем нить в книге нашей судьбы, так мы связаны с ее строками. Что проку было Наполеону на св. Елене сознавать свои ошибки и раскаиваться, что он слишком далеко зашел в Россию и слишком засиделся в Москве? Когда он находился в центре событий, они непреодолимо увлекали его, так что он мог делать лишь то, что делал.

— Но раз нет свободы воли, к чему тогда все надежды и возможности, манящие нас в юности?

Отчего сразу не захлопнуть книгу, отказавшись читать дальше?

— Некоторые люди так и делают, — ответил Аванти с тихою грустью. — Те, которые в момент безнадежного, безотрадного ясновидения, повергающего в отчаяние, убеждаются, что никакой игры жизни нет, что она сыграна раз навсегда от вечности. А потому разом тушат свет, при котором читали книгу своей судьбы.

— Вы сами никогда не испытывали минут такого отчаяния? Что за радость читать вместо того, чтобы жить!

— Вы забываете, что книга моей судьбы одна из самых увлекательных, потому я никогда и не перескакиваю, но с восторженным наслаждением переживаю страницу за страницей, не желая знать конец заранее. Ну, разве можно вообразить себе роман сказочнее нашего?

— Так вы не видите конца этой безумной авантюры?

— Не вижу и не хочу видеть его, пока он не придет.

— Но вы могли бы, не правда ли? Вы ведь верите, что можно предвидеть будущее?

— Настоящее, прошедшее и будущее — все лишь понятия, зависящие от расстояния. Если вы достаточно отодвинетесь в мировом пространстве, вы увидите, как текущую действительность, то, что называли на земле прошедшим, древностью. Если двинетесь в противоположном направлении, если, так сказать микроскопически присунетесь к событиям и вещам и если вы достаточно близоруки, то различите все нити развития, увидите их уходящими в глубь перспективы, которую называете будущим. Жизнь человека можно прочесть по линиям его руки в самый момент его рождения, и эти линии уже твердо проведены не только, когда он еще плод во чреве, но когда он еще лишь яичко с едва видимым семенем. Надо только заглянуть в глубь, все линии начинаются с самого начала, и по ним можно видеть будущее.

Эрколэ Сабенэ молчал, глядя во мрак на крупные, яркие, немигающие звезды. Не глаза ли это, наблюдающие за ним? Он ощущал свое собственное трепещущее, маленькое «я» распластанным, как прозрачный препарат на стеклянной пластинке под гигантским микроскопом. Он видел лишь силуэт Аванти на фоне мрака, обрамленный звездами, но как-будто ощущал проникновенный его взгляд в самой глубине своей маленькой дрожащей души.

— Неужели вы в самом деле, — пролепетал он, — неужели вы в самом деле… могли бы… глядя на мою руку, предсказать мою судьбу?

Аванти рассмеялся в этой тишине и тьме звонким, хрустальным смехом.

— Нет, земляк и друг! Я не берусь быть предсказателем. Ни вы, ни я не должны перескакивать через страницы нашей жизненной книги, становящейся из мертвой живою от дыханья уст кого-то высшего.

После этой экскурсии в область трансцендентального оба смолкли.

Эрколэ Сабенэ, закрыв глаза, наслаждался близостью Аванти, будившей в нем такие ощущения, как-будто он сидел на берегу своего возлюбленного озера Неми, дышавшего на него своею прохладою.

Не слышно было ни звука. В устройстве «Небесного корабля» Эрколэ особенно восхищало полное отсутствие шума машин: ни визга колес, ни стука поршней, ни треска взрывов, ничего подобного тому, что так раздражало его во всякой земной динамике.

По его мнению, можно было тогда лишь считать «силы» вполне покоренными, когда они работали добровольно, с воздушною легкостью, без тех стонов, какие издавала «безжизненная материя» или те материалы, которыми пользуется механика на земле. Они вовсе не безжизненны, они реагируют на жестокое обращение громкими, дикими воплями, пронзительным визгом, зубовным скрежетом. Еще в детстве поражали его стенанья раскаленного железа, лежащего на наковальне под ударами молота, как мученик на ложе пытки. Или визг трамвая на закруглении рельс, словно на них лежало живое существо которое дико взвизгивало, попав под трамвай. Право, можно было подумать, что и железо, и камень, и весь прочий «мертвый» сырой материал наделен жизнью, подобно людям и животным, раз так стонет и визжит от всякого неосторожного прикосновения.

Но здесь, на борту «Космополиса», действовали силы высшего порядка. Повиновались безмолвно, подобно духам-невидимкам. Солнечные машины всасывали жар и свет огромного солнечного диска беззвучно, как огромные губки, впитывающие в себя жидкость. Моторов не было видно, но они работали, подобно организмам, под большими зеркально-блестящими поверхностями, Невидимые трансформаторы претворяли «силу» в необходимые количества воздуха, света и тепла… Загрязненная вода проделывала полный круг превращения, фильтруясь, просветляясь и, в виде чистой ключевой воды, возвращаясь обратно в водоприемник и снова вытекая оттуда, как кровь из сердца. Прислушавшись, можно было различить ее как бы радостное и обновленное журчание по жилам-трубам. Из вентиляторов, обновлявших воздух, веяло свежим ветром, наполнявшим все помещения бальзамическим весенним ароматом. Воздух был даже насыщен озоном и напоминал свежий морской воздух на побережье Неаполя в самое приятное время года. Эрколэ Сабенэ немел от восхищения при виде отмечавших состав воздушной смеси маленьких измерителей и чувствительнейших регуляторов, одного легкого поворота которых было достаточно, чтобы смягчить или увлажнить, или освежить атмосферу в помещениях «Космополиса».