– Блядь, ни хуя не понимаю! У народа чё, совсем крышу сорвало? Ром, ну хоть ты мне скажи – я чё, похож на педофила?!

– Глеб, а что вы хотели? – Ромаша снял очки и задумчиво так потер пальцами переносицу, – представьте себя на месте санитаров – здоровенный дядечка облизывает хлопнувшегося в обморок ребёнка. Абсолютно голого, заметьте, рядом разворошённая перед сном кровать… Ну, и какой вывод можно было сделать из этой картинки маслом?

– Мля-я-я-я… – А ведь о том, как это выглядело со стороны, я даже и не задумывался

– Вот именно. – Рома всё так же задумчиво потирает переносицу с красным следом от очков. – Да пока Тимофея везли, вы всё со своими соплями…

– Ром, – уже почти миролюбиво, – прибью…

Референт всё так же непринуждённо отмахнулся:

– Ага. Чуть попозже, ладно? – Водрузил очки на нос и всё тем же спокойным менторским тоном продолжил. – Естественно, что санитар с фельдшерицей могли себе невесть чего навоображать. А потом этими своими соображения поделиться с Артёмом Александровичем. А Артём Александрович ещё доразвил тему и поделился мыслями со Станиславом… Вам напомнить, сколько раз ваш телохранитель видел вас в кровати с мальчиком в обнимку? Или примерно подсчитать, сколько человек в доме слышали скандал, устроенный Валентиной Андреевной?

От так вот всё и сложилось… А я себе всю голову сломал, раздумывая, с чего вдруг. Рома гений! И как же всё просто, а ты, Глебушка, мудила здоровый…

– Ром… То есть, Роман Алексеич, а хошь в Испанию слетать с бабой красивой на пару недель на Новый Год? Фирма платит.

Рома непонятно ухмыльнулся и как-то криво дёрнул уголком рта.

– Обязательно. Только я маму в Карловы Вары везу на лечение в конце января. Так что – спасибо, но мне Испания пока без надобности. – Потом вздыхает и идёт к двери. – Да и вот ещё что – это я дал Нинель указание все ваши сигаретно-алкогольные заначки выбрасывать. Артём пять часов гробился, чтобы вас собрать и подлатать, а вы… – Рома устало машет рукой.

Вот именно – «а я»… И ведь действительно придурок припадошный.

Не, точняк, Рому куда-нить надо будет отправить отдохнуть. И чё у него там с матерью? Ладно, это потом. Сейчас…

...из-за двери доносятся всхлипы Ниночки…

...сейчас:

– Ром, перед Нинкой извинись. Угу?

Референт лишь устало махнул рукой.

***

– Ну, что мне вам сказать, Глеб… как вас там по батюшке?

– Францыч. Но это не суть важно. Что с Тимохой?

Чёрт, как же мне несимпатичен этот жид пархатый, но говорят, что он спец в своём деле, а раз так… Послушаем, короче.

– Так вот, Глеб Францевич, – и этот носатый старательно игнорирует мой недоброжелательный взгляд, – мальчик очень слаб. Очень! Я бы вообще посоветовал оставить его здесь на пару месяцев для лечения и наблюдения. А ещё лучше в Бакулевский центр… там такое оборудование…

Ух ты! чернявенький аж глазки от восторга закатил!

– Ага, или в ИзраИль. – Сижу и хамски ухмыляюсь. – Там тоже классные клиники.

Но Альбертыч, видимо, шуток совсем не понимает, и серьёзно так мне отвечает:

– Нет, смысла нет – ещё неизвестно, как ребёнок перенесёт перелёт, а в нашем госпитале…

И понеслось – диагнозы, прогнозы, кардиограмма, доппельграмма, какие-то зубцы, ещё какая-то хрень… и всё на мою бедную голову.

Через минут несколько решаюсь прервать этот страстный монолог влюблённого Ромео под балконом Джульетты:

– Короче, чё от меня лично требуется?

От меня потребовалось немногое. Деньги, в основном. Так их у меня не меряно. Хоть кому-то польза от них. Расстались мы наилучшими друзьями. И с железным обещанием того, что через неделю Тимошу можно будет забрать домой.

И лишь когда мы пожимали друг другу руки на прощание, этот не старый ещё усталый мужик, почесал кончик своего громадного носа и выдал мне тоном «получи, фашист, гранату»:

– Я так понял, что мальчик подвергся сильнейшему сексуальному насилию?

Краснею, но киваю:

– Угум.

– Так вот, я бы посоветовал вам воздержаться от сексуальных контактов с мальчиком ещё хотя бы пару недель после выписки. – А у самого в глазах «Схавал?!»

А я что? Только киваю:

– Я воздержусь.

Я, блин, так тебе воздержусь, жидяра… сами собой сжимаются кулаки и начитают ходить желваки. Альбертыч смотрит на меня с интересом, но абсолютно безо всякого страха. И задумчиво жуёт нижнюю губу.

Изо всех сил хлопаю дверью. Рома, ждавший меня у ординаторской, лишь качает головой.

Неделя пролетела практически незаметно. Дела шли ни шатко, ни валко. Пара контрактов, ещё немножко капнуло на счета, занудные переговоры с партнёрами, разборки с налоговиками. Пару раз я наведывался в госпиталь, и оба раза у палаты маячил Стас, закрывая своей широченной спиной дверь. Так что Тимофея я так и не увидел.

Анечка и Альбертыч регулярно докладывали мне о его состоянии. Лучше малышу не становилось, он всё так же синел и то и дело терял сознание, Альбертыч почти не вылезал из палаты и всё чаще хмурился.

К концу недели он махнул рукой.

– Что, доктор, так плохо? – Желание подколоть пропало вместе с надеждой забрать Тимошу домой.

Рома, косо глянув на меня, протянул врачу пачку, щёлкнул зажигалкой.

– Совсем. – Кардиолог жадно курил, не стесняясь ни меня, ни Ромы.

– Что делать будем?

– Пока наблюдать. – Увидев, что я собрался спорить, он покачал головой. – Большего мы сделать всё равно сейчас не сможем – мальчик слишком слаб. Вот список лекарств, – Рома забрал бумажку, – они мне нужны завтра с утра.

Когда Рома вышел, я поймал Альбертыча за руку:

– Спаси его.

Тёмные ресницы хлопнули, скрывая глазки-маслинки, рот скривился:

– Я стараюсь.

Тон, которым это было сказано, не оставлял сомнений – он действительно старается.

– Я… всё, что надо…

Кардиолог внимательно на меня посмотрел:

– Анна правду сказала? – Мой утвердительный кивок. – Мальчик так важен для тебя? – Ещё один кивок. – А если…

Я развёл руками:

– Всё, что нужно. Всё, что захочешь.

Глаза с извечной еврейской тоской опять занавесились густыми ресницами:

– Я постараюсь.

Он действительно старался – спустя ещё неделю я увидел смущённую мордашку Тимоши в окне третьего этажа. Анечка поддерживала мальчишку и тайком показала мне большой палец. Малёк робко улыбался и махал мне слабенькой лапкой.

Значит, порядочек. Можно готовиться к Новому Году.

«Ийх, как же долго этот чёртов год тянется, но ничего, вот в следующем… И Тимоша учиться пойдёт…»

Интересно, что у меня было с мордой, если мой водила глянул на меня с таким нечитаемым выражением лица, что я чуть было не заржал в голос. Точно, блин, счастье есть! Оно, блин, не может не есть!

 Такие дела… – С тяжким вздохом заканчиваю сиё грустное повествование.

– Глеб… – в голосе Тёмы непонятное, – я не знаю, что тебе сказать.

– Да я и сам уже ни хрена не знаю и не понимаю… Я… Да хрен его знает! Блин! Слов нет, одни эмоции!

– Что будешь делать?

– А что надо?

– Ну… мальчишке учиться надо.

– Сам знаю, что надо. Но тут уж придётся до лета терпеть. Ещё что?

– Одеть его надо, ну там занятие какое-нибудь придумать,… чтобы отвлёкся…

– Какое?

– Ну… – Тёма задумчиво гоняет ложечкой ломтик лимона по чашке с чаем. – А что ему интересно?

– А я знаю?…

– Так узнай! За спрос денег не берут. – Он всё так же задумчиво ковыряется во взбитых сливках и шоколадной стружке, обильно украшающих пирожное-корзиночку.

Тёма сладкоежка. Это я без мяса не могу, а ему шоколадка дороже всего на свете. И поэтому вместо хорошего ресторана мы сидим в кондитерской и лопаем пирожные с чаем.

Странно, наверное, мы выглядим со стороны – интеллигентнейший тоненький Тёма в прикиде а-ля «свободный художник», и я – большой и широченный в цивильном. А на столике между нами чайничек, сахарница, лимон и куча пирожных. Кустодиев, «Купчиха за чаем», мля. Самовара не хватает.