Замерз Сынко, поник духом: погибнуть, видно, придется в этом страшном краю...

Но вот проглянул один просвет, другой... Солнце засияло, разогнало туман, тропка пошла вниз, вокруг буйные травы, густо цветами пересыпанные; впереди долина кустами кудрявится, к ней с гор ручей серебряный струится-пенится. Небо чистое, ясное.

Ожил Сынко, словно волю почуял. Спустились в долину. Река по ней вьется белая, как молоко. Припал Сынко к воде, вода как вода - студеная, вкусная, только глина белая в ней размешана. Потом тропка перешла в утоптанную дорогу. По сторонам все чаще стали попадаться жилища. А вскоре и город большой показался меж холмов отлогих. Через сады и дворы небольшие копаные речушки с гор текут, жилища одно на другом стоят - теснота такая.

Чей это город - так и не узнали, потому что мавры сразу же загнали пленников, как овец, в длинную каменную загородку, а вывели из города до восхода солнца.

Невеселым путь был и дальше. Поля вокруг начисто выжжены, ни единого деревца для тени, разве что кустики сухой травы то тут, то там от зноя звенят. Солнце, когда восходит, сочное, ласковое, а поднимется - маленьким становится, слепящим и жжет, печет невыносимо. Ветер подует - как из печи. Сначала хоть вдоль речки шли, каким-то чудом не высохшей в этой степи. А дальше все пустыня и пустыня: ни озерка, ни травинки, ни птицы, ничего, кроме солнца, песка и голого камня. Днем пустыня, как сковорода раскаленная, все в поту купаются, а ночь придет - от холода коченеют, сна нет.

А хуже всего - воды не хватает. Везут ее, как и поклажу, в кожаных мешках на спинах невиданных чудищ, которых на коней выменяли. Зверь не зверь, но и не домашняя скотина: ноги столбцами, голова - змеиная, шея - гусиная, на спине два горба, а повод в ноздрю продет. И вода не просто вода, а мукой замешана: сразу и пей, и ешь.

Будто в угаре идут пленники. Голова туманится, дышать тяжело, ноги едва переставляют. Кто уже совсем обессилеет и падает на песок, того мавры на чудище то, как поклажу какую, взвалят, подвезут немного и снова ссаживают. Сами привычны, видно, к зною и одежду теплую и длинную надели, рушниками головы обмотали.

Сынко среди пленников самый выносливый. Хотя ему тоже нелегко идти пустыней, однако он ни разу не споткнулся, не упал, а, гляди, еще и другого поддержит. Тоскливо ему только. Всюду в пустыне много костей и человеческих, и звериных, и скота домашнего солнцем выжаривается. Вот так и его кости, может, будут валяться здесь, на чужбине, и никто из родных не узнает, где он погиб. И жалел очень, что не попытался бежать от печенегов. Может, и повезло бы, может, и домой бы добрался, а теперь... Давно уже мавры путы с ног пленников поснимали и не стерегут так строго, как прежде. Знают: все равно никто не убежит. Куда тут бежать - везде неизбежная смерть.

Одни пески - куда ни глянь, а Сынку мерещатся воды тихие, прохладные, деревья густые, тенистые. Слышится щебет птиц веселых, речь родная, приветная. И сам уже не знает, видел ли, слышал ли это когда-то или это только химеры.

 Никто уже не считал, сколько раз всходило и заходило палящее полуденное солнце, сколько раз останавливались после тяжелого пути на короткий ночной отдых. Думали, ни конца ни края не будет этой пустыне.

Однако конец их странствию все же настал. Как-то под вечер, после особенно знойного дня, на окоеме забелели дома, засинело за ними озеро, повеяло оттуда прохладой, и усталые пленники, выбиваясь из последних сил, поспешили туда.

Это был большой город, в нем жили маврские гости. Пленники за время пути исхудали, почернели от палящего солнца, губы потрескались, носы облупились, израненные ноги распухли. Долго держали их за оградой, не обременяли работой, кормили сытно. А когда они вошли в тело и раны поджили, их вымыли, подстригли чубы, смазали с головы до пят какими-то мазями, после чего кожа стала мягкой, гладенькой, скрипучей. Некоторым светлые волосы перекрасили в черные, другим, наоборот, из черных сделали светлые или рыжие. А нескольких еще заставили и зернышки обжигающие жевать, от которых губы, язык и десна сделались красными-красными.

"Зачем это они?" - спросил Сынко у бывалого гребца, которому мавры перекрасили волосы в рыжие, от чего он сразу словно бы помолодел.

"Чтобы покупателей обмануть. Хотят старого за молодого продать, немощного за здорового..."

Сынка мавры только вымыли хорошенько, подстригли и причесали. Рано начинается трудовой день в земле полуденной. Не успеет еще и солнце встать, как узкие улочки заполняются людом. Гости раскладывают свои товары, умельцы выстукивают молотками.

В городе деревья дивные растут: ствол высокий и голый-голехонький, лишь на верхушке с десяток больших листьев торчит, на лопухи похожих. А чудищ со змеиными головами сколько!.. И все овощами всякими нагружены, прямо через толпу продираются. И коники маленькие, ушастые, не больше жеребят, а ревут, как оглашенные. На них люди ездят, ноги по земле волоча. Даже смотреть страшно, кажется, вот-вот спины конькам сломают. На мужчинах рубахи длинные, головы рушниками обмотаны, а ноги босые. И все торопятся, спешат, хотят дневной зной опередить.

Совестно было Сынку голым стоять на торжище, куда мавры его с другими пленниками на продажу вывели. Ладно еще, что никто не глумился над ними Подойдет, осмотрит со всех сторон, ощупает, спросит что-то у мавра и отходит прочь.

Стояли рядом с ним и такие люди, каких Сынко еще в жизни своей не видывал: черные-черные, точно сажей вымазаны, одни зубы да глаза белеют, губы толстые, синевато-красные, носы широкие, а головы шерстью овечьей кудрявятся. Их тоже выставили на продажу.

Взглянул один из них на Сынка, улыбнулся, сверкнул зубами, ткнул пальцем на себя, потом на солнце. Затем перевел руку и остановил над самой головой. Понял Сынко - это он показывает, откуда его привезли. Даждьбог-солнце у них, мол, над головою светит. Показал и Сынко, где солнце в его земле ходит. Покачал головой черный, вздохнул жалостно, понурился. Сынко тоже вздохнул, голову опустил.

Купил Сынка с двумя другими пленными гость-ромей. Он долго и внимательно осматривал их, заглядывал и в рот, и под бок толкал, и кожу мял, и к груди и к спине ухо прикладывал, слушал что-то.

Заметил Сынко, что этот покупатель хорошо разбирался в людях, ни одного не взял из тех, кому волосы красили или зернышки жевать давали.

Заплатил и повел с собой. Грустно было пленным расставаться со своими. Вместе хоть не так страшно. Да что поделаешь?..

И снова отправился в путь Сынко, теперь уже в ромейскую землю, в Греччину.

Когда добрались до Царьграда, тех двух пленных ромей сразу же перепродал. Сынка оставил себе, потому что нуждался в кузнеце, а Сынко знал кузнечное ремесло, даже когда-то держал в Киеве возле Почайны свою маленькую кузницу.

Семь лет служил ромею Сынко. Ковал мечи и копья на продажу. А жил как в порубе: запрещалось ему со двора выходить, разговаривать с кем-либо, даже на глаза показываться чужим людям.

Но вот однажды услышал Сынко в кузнице (закалял в эту минуту меч) знакомый голос. Хотя человек и говорил по-гречески, все равно голос у него от этого не изменился. Говорил неторопливо, шамкал, словно был совсем беззубый или же держал во рту непрожеванную галушку.

"Чей же это голос? Кто это?.. Может, послышалось мне, почудилось?.." - взволновался Сынко.

Еще послушал. Нет, не померещилось. Голос в самом деле знакомый, очень знакомый.

Где-то, когда-то он его слышал. Но где, от кого?.. И вдруг... Забыв о строгом запрете, забыв, кто он тут, бросил в бочку с водой меч и опрометью выскочил из кузницы. Во дворе с хозяином-ромеем разговаривал киевский гость Вышатич, с которым Сынко плыл по Днепру до Царьграда. Упал в ноги изумленному столь неожиданной встречей гостю, просил, молил вызволить из неволи, и тот смилостивился, пообещал. Ромею очень не хотелось лишаться работящего холопа-кузнеца, но что поделаешь, пришлось. Есть между их царем и киевским князем такой уговор, чтобы возвращать пленных домой: ромеев в Греччину, русичей - на Русь.