До этого я никогда его не видел, но кое-что о нем знал, слышал от ветеранов. И надеясь услышать еще что-либо, причем уже от него самого, без привнесений, неизбежных в устном творчестве, позвонил знакомому историку авиации, бывшему главному конструктору В.Б. Шаврову: какую мне избрать линию поведения, если Бартини вдруг расположится к дружескому разговору?

 – А никакую! – быстро ответил Шавров. – Дипломатия с Робертом совершенно бесполезна, видывал он дипломатов… Спрашивайте прямо, спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь. И слушайте. И привет ему от меня!..

Жил Бартини тогда (и почти всегда) один, отдельно от жены, сына и внука, которых очень любил. Эта загадка, первая из многих последовавших, для меня разрешилась быстро – в тот же день и наглядно: Бартини был категорически неприемлем в совместном быту. Например, желал иметь все свои бумаги, вещи, книги, по крайней мере те, которые у него в работе, постоянно под рукой, разложенными на столах, стульях и просто на полу в диком, на взгляд постороннего, однако самому Бартини хорошо известном порядке. Прихоть, положим, свойственная не ему одному, но раньше я думал, что она все же имеет предел, тем более у человека, проведшего детство в «резиденции».

В солнечный летний полдень в его квартиру с наглухо зашторенными окнами еле пробивался шум с Кутузовского проспекта. В большой проходной комнате слабо и рассеянно светила люстра, укутанная марлей; в дальней комнате, кабинете, над исчерканной рукописью с многоэтажными формулами, над раскрытой пишущей машинкой и грудой эскизов, заваливших телефонный аппарат и изящную модель неизвестного мне самолёта, горела настольная лампа с глубоким самодельным абажуром-конусом из плотной зеленой бумаги. Заметив мое недоумение, Бартини объяснил улыбаясь: у него не суживаются зрачки, яркий свет режет ему глаза – после чего-то перенесенного в молодости. Опять же, когда, где? В Италии, в Австрии, в Чехии, на «галицийских кровавых полях» или уже в России, в плену? Или в то десятилетие, которое он отбыл в сталинских тюрьмах, объявленный шпионом Муссолини?.. Его доброжелательность показывала, что, набравшись терпения, я действительно еще узнаю здесь немало любопытного.

Был он невысок, крепок, хотя уже несколько грузен. Общителен – однако до границы, которую сам ставил. Даже с очень близкими людьми раскрывался не до конца, что выяснилось гораздо позже, когда разбирали его архивы. Работал на износ, до последней минуты и умер, поднявшись от письменного стола: видимо, почувствовал себя плохо, дошел до умывальника в ванной и упал. Там его и нашли два дня спустя, на полу. Но никогда Бартини не спешил в делах, вернее, не суетился, потому что, кажется, все испытал: успехи и провалы, отчаянье и счастье, любовь, дружбу, верность, предательство, – и ни от чего не страхуясь, не открещиваясь, умел отличать истинные ценности от мишуры. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, я думаю, когда-то раз и навсегда заставил себя держаться «в струне». В конце восьмого десятка лет помнил в деталях и что было в детстве, в далеком городе Фиуме, и что произошло год назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, следил, понятно ли он высказывается, не потерял ли собеседник нить рассуждений (далеко не всегда лишний для Бартини самоконтроль, и мы к этому вернемся). Дома постоянно носил мягкую рыжую потертую куртку; под курткой, однако, непременный галстук. Узел галстука приспускал, ворот расстегивал… Позволял себе такую вольность, называл ее итальянской, южной.

Среди множества, как говорится, молчаливых свидетелей прошлого в этом доме обращали на себя внимание две любительские фотографии под стеклом в кабинете. Исцарапанные, потрескавшиеся. Их никогда не берегли, возили по всей Европе, по Сибири, надолго оставляли в холоде и сырости, держали в грудах бумаг и, лишь истрепав, спохватились, убрали под стекло. На одной был снят молодой гордый барон Роберто в энергичном байроновском полуобороте – беззаботный наследник богатого отца. В 1922 году в Генуе во время международной конференции очаровательный барон умело, в несколько дней расположил к себе русского князя Феликса Юсупова, савинковца, террориста, одного из убийц Распутина, и помог боевикам Итальянской компартии сорвать савинковский план покушения на делегатов Советской России. На другой фотографии – «лаццароне»^[2] Роберто, на этот раз участник операции боевой группы компартии Италии против дружинников Муссолини, сквадристов. Мятая шляпа на затылке, догоревшая сигарета в углу рта, шея обмотана шарфом, а рубашка разорвана на груди сверху донизу… Словом, деклассированный элемент, жалкий, не опасный, а скорее даже полезный для нового премьера страны.

Хорошая была маскировка, профессиональная, но в конце концов полиция все же напала на след диковинного барона, то возникавшего в разных местностях, то вдруг исчезавшего, никуда не уезжая. И в 1923 году в маленькой траттории, кабачке на горной дороге из Монцы к озеру Комо, собралась однажды за столом как бы случайная компания. По виду – крестьяне, сезонники с курортов… Хозяйка принесла им спагетти в мисках, большой запотевший кувшин красного вина, сыр, и вскоре за звоном стаканов и пением никто со стороны уже не смог бы разобрать, о чем там, между прочим, идет тихий разговор. Никто ничего интересного не сообщил утром об этих людях примчавшемуся на автомобилях из Милана патрулю «фашио».

А разговор состоялся такой. Одному из «сезонников», инженеру Роберто Бартини, передали, что он должен уехать в Советскую Россию – без промедления и нелегально. В Москве его ждет Антонио Грамши, делегат Италии в Исполкоме Коминтерна. И сказали, какая будет у инженера дальнейшая работа в России: в авиации, «на самом острие красноармейского штыка».

Там же, на явке в горах, Роберто дал торжественную клятву собравшимся членам ЦК – Террачини, Репосси, Гриеко и Дженнари: всю жизнь, всеми силами своими содействовать тому, чтобы красные самолёты летали быстрее черных!

Для нас, для наших современников, тем более молодых, эта клятва звучит, пожалуй, чересчур торжественно, но она вполне в духе тех лет, тогдашних нравов.

Изображая крепко перебравшего из кувшина, хватаясь за чьи-то плечи, руки, Роберто нащупал дверь, выбрался на дорогу, и вскоре шаги его затихли в густой тьме августовской ночи.

Через несколько дней очень приличный молодой человек родом из России прошел таможенные процедуры в порту Штеттина. Согласно документам, молодой человек возвращался через Петроград к папе, одесскому архитектору, а милейшим спутникам охотно поведал, откровенно ища сочувствия и чуть морщась иногда от боли (не совсем, понимаете ли, удачная операция на желудке), что прожил в Европе десять лет, что задержала его там война, потом русская революция… Увезли его когда-то совсем еще ребенком, погостить у папиных коллег; на чужбине, за столько лет, родной язык подзабылся, приобрелся акцент, нерусские привычки. Впрочем, в Одессе это ему не помешает, город многоязычный. Вы знаете Одессу, бывали там у нас? Она прекрасна, не правда ли? Маленький Париж! Опера, бульвары, знаменитая лестница, купания… И кого там только не встретишь: греков, молдаван, украинцев, евреев, румын – вавилонское столпотворение…

Молодой человек был так трогателен в своей радостной растерянности! Внимательные, полные сочувствия спутники ему верили, в том числе, может быть, и чересчур внимательные, по долгу своей тайной службы. И в начале сентября, напутствуемый самыми добрыми пожеланиями, он беспрепятственно сошел с парохода в Петрограде.

Петроградский сентябрь выдался мягкий, без дождей. Слегка пожелтели парки – не более, чем где-нибудь в Берлине или Лейпциге, и даже сыроватый сквозной ветер на знаменитых проспектах был еще теплым. В самый бы раз осмотреть город, где начались события, так изменившие и судьбы мира, и собственную судьбу Роберто, но долгие экскурсии не входили в составленную для него жесткую программу. В Москве его ждал не только Грамши, но и Ян Берзин: Разведупру РККА нужны были новые сведения о деятельности террористических белоэмигрантских организаций в Италии, а также в Швейцарии и Германии, где побывал Роберто, запутывая следы по дороге в Штеттин.