Как же между этих «двух огней» вырисовывается линия Крашевского? Прежде всего следует уяснить, что для него самого существовал еще и «третий огонь» — польский контекст того же самого явления. В этой связи — интересный факт: если в части русской антинигилистической беллетристики новому (дабы его скомпрометировать) придавался специфический душок «чужого», делая его носителями поляков, евреев и прочих «инородцев»[4], то в польской среде это же движение вызывало негативную реакцию также, в частности, и в силу непольских его корней. Правда, ни у Крашевского (чья «Сумасбродка» стоит у истоков той же тенденции, которая в русской литературе берет начало в «Отцах и детях» Тургенева), ни у Ожешко, создавшей в 1879–1882 годах цикл произведений, нареченный общим названием «Призраки», не было (да в силу их воззрений и не могло быть) шовинистического оттенка, как не было его никогда у Тургенева и Толстого. Просто они были убеждены в несоответствии такого рода идей польским традициям, условиям, складу мышления (в романе Крашевского это воплощает Эварист Дорогуб и его близкие) и верили, что общественный прогресс осуществим только на пути естественной эволюции.

В самих оценках нового движения Крашевский особенно близок Тургеневу, которого, кстати, он хорошо знал и с которым его связывали теплые личные отношения. Можно даже провести пусть приблизительные, но весьма определенные параллели между Базаровым и Теофилом Загайло (оба медики, даже умирают от того же тифа), Кукшиной и Гелиодорой Параминской. А вот главная героиня Зоня Рашко в чем-то сродни Лизе Бахаревой из «Некуда» Лескова. Евлашевский в некоторых своих поступках схож с Зарницыным и Пархоменко из того же романа. Еще одна параллель: Эварист, как и Розанов, входит в круг «новых людей». Оба они трезво оценивают эту сроду, видя честных идеалистов (Зоня — в «Сумасбродке», Лиза и Райнер в «Некуда»), оторванность их идей от реальности и легкомысленное или просто никчемное и подлое их окружение. Схоже в этих романах выведены и сопоставлены два женских типа (Зоня — Мадзя, Лиза Бахарева — Женни Гловацкая) как воплощение новых принципов и традиционных женских добродетелей. Подобен и грустный жизненный финал Мадзи и Женни — тоже идеалисток, но иного — позитивного — плана. Тем самым как бы уравновешиваются, предстают как равноценные идеалисты нигилистические и позитивные: честные и глубоко преданные идее, они в следовании ей отрываются от сложной и противоречивой реальности. Отсюда шаткость их идейного положения. Отсюда и их личная неустроенность.

Эти совпадения — отнюдь не свидетельства литературных влияний. (Сюжет романа и отдельные образы были подсказаны Крашевскому издателем Л. Ернике.) «Влияла» тут на польских и русских писателей сама жизнь — то, что начинало все более и более беспокоить общество как польское, так и русское.

В романе Крашевского Зоня (подобно тургеневским Рудину и Инсарову, лесковским Лизе и Райнеру) одна из всего своего окружения «единомышленников» является действительно человеком идеи и не отходит от нее до конца. Такая верность всепоглощающа и поэтому исключает возможность личного счастья. По сути, это, как и Рахметов Чернышевского, — литературные прообразы первых профессиональных революционеров-одиночек. Они одиноки, ибо «мошенничество примкнуло к нигилизму» (Лесков), а практика «бесов» (Достоевский) превратила чистую идею «романтиков реализма» в зловещую ее противоположность.

В обрисовке проблемы Крашевский близок Тургеневу, а в трактовке главной героини — Лескову. Зоня, как и Лиза, отличается от «прогрессивных вшей» (Достоевский о Кукшиной) внутренней чистотой, цельностью натуры, отсутствием позы, верностью в служении чистой идее. Вера в идею для таких людей означает жизнь ради нее и в соответствии с ней — самореализацию в ней. Обо они не извращены безнравственной практикой тех, кто, живя без морали, пытается вне ее реализовать эту идею или, следуя моде, примазываться к ней. Обе они по мере взросления — после всех разочарований и неудач, на которые не скупится жизнь всем ищущим правды, — сближаются с «чистыми духом» революционерами. И обе они теряют этих самых близких им людей в огне восстания (Лиза — польского 1863 года, Зоня — Парижской коммуны).

Подобно Тургеневу, Крашевский не видит перспектив для самореализации своей героини на родной земле. Инсаров гибнет в Болгарии, Рудин — на французских баррикадах. Зоня оказывается в рядах коммунаров (как, впрочем, многие ее земляки, которых хорошо знал сам Крашевский и олицетворением которых в глазах Европы стал генерал Парижской коммуны Я. Домбровский). А потом она служит идее своим пером… В далекой Франции.

Три честных романа… Три новые встречи с польским писателем, о котором один из русских журналов писал на закате прошлого века: «Крашевский мудрый человек, с которым всегда приятно встретиться и побеседовать».

А. Липатов

Хотя предлагаемый читателям роман отличается тем, что в нем вряд ли удастся обнаружить персонажей, взятых прямо из жизни, однако мы, наученные горьким опытом, все же должны в начале его поместить торжественнейшее уверение, что выведены тут одни лишь типы, созданные воображением и прихотью фантазии.

Общество наше настолько еще не привыкло к творениям вымысла, что в каждом из них люди ищут окружающий мир, да не в том виде, в каком он может и должен быть представлен, а отображенным на дагерротипе неприязни. Нет, моим пером никогда не водили ни пристрастие, ни вражда; а пожелай я воспользоваться им ради подобной цели, я, право, сумел бы побить злопыхателей их же оружием, но сдается мне, что они не заслуживают ничего иного, кроме презрения.

Для тех же, кто не может поверить, чтобы писатель не черпал из окружающего мира и не воплощал в своих писаниях готовые образцы, повторяю еще раз, что в этом романе, как и в других моих романах, в которых недруги усматривают либо меня самого, либо кого-то там еще, у меня нет и не было мысли выводить ни себя, ни других. Тут есть типы, образы, люди, надеюсь, достаточно живо обрисованные, но определенных личностей нет, портретов быть не может, разве что случайно. Когда художнику надо поместить в большой картине тысячи характерных лиц, то среди них непременно встретится физиономия, напоминающая нам кого-то знакомого, но вовсе не потому, что художник имел намерение его изобразить. Итак, я заранее протестую против всяких толкований и извращений моего Романа, заявляя еще раз, и, коль возможно, раз навсегда, что имена и фамилии ныне здравствующих лиц, которые здесь могут оказаться, совпали чисто случайно; избежать этого трудно, но, поверьте, я не стал бы их помещать умышленно.

Житомир, 5 декабря 1853

Среди юнцов, сидевших за партами пятого класса гимназии в городке Ш., царило большое оживление. Из класса, закончив урок, только что вышел почтенный учитель математики Г., на белесой от мела доске еще виднелись сплошь ее покрывавшие формулы, а все ученики уже готовились к следующему уроку, уроку литературы, на котором надо было читать заданное на дом сочинение. Одни списывали целые абзацы из тетрадей более прилежных и способных учеников и пытались из этих отрывков состряпать что-то свое, другие просто покупали готовые сочинения, обещая мзду, третьи еще раз просматривали свои творения, большинство же, пользуясь минутой свободы, готовили себя к практической жизни, вступив в оживленную беседу, еще более оживленный спор, даже в небольшую драку, от которой класс наполнился пылью и шумом.

В небольшом этом обществе, насчитывавшем почти полсотни подростков, можно было увидеть в зародыше будущее каждого из них; тут, пожалуй, даже резче и отчетливей обрисовывались характеры, нежели в кругу взрослых, где люди, научась притворству, держатся осмотрительней и ведут свою игру исподтишка. Тут каждый видел своих товарищей насквозь, никому не удавалось утаить свою страстишку, наклонность, порок или влечение от зоркого глаза соучеников. Ранняя же осторожность и скрытность не без основания пробуждали недоверие, и того, кто не открывался нараспашку, сторонились.