Сам Зымель, пожилой еврей, «морейпу»[63], весьма ценивший свою голову, которая, управляя громадным этим заведением, умела дрянную бумагу, измарав ее краской, превращать в деньги, сидел в отдельной комнате над большой счетной книгой, поглощенный изучением ее тайн. Одет он был в еврейское платье с глубоко надвинутой на голову ермолкой и, удобно расположившись в просторном кресле, вероятно, размышлял о том, прибавить ли к календарю анекдоты, которые удорожат каждый экземпляр на грош, зато, по мнению многих, должны и спрос увеличить… или же оставить календарь без анекдотов. Он прикидывал и так и эдак и уже склонялся к тому, чтобы отказаться от анекдотов, подумав, что они появились бы на свет божий в пятнадцатый раз и это издание прекрасно без них обойдется, но тут в его кабинет вошли Станислав и Щерба.

Старый еврей поднял голову, вероятно пытаясь заранее угадать, с чем они пришли, дабы быть хозяином положения, — Зымель был большой политик и мог похвалиться, что мало кому удавалось его провести, хотя руководился он скорее чутьем, нежели знаниями и разумом. Слегка скривившись, чтобы показать, как невысоко он ставит своих гостей, и набить себе цену, он рассудил, что, раз они пришли к нему, значит, они в нем нуждаются.

— Мое почтение, — молвил он в ответ на их приветствие, медленно поднялся, засунув ладони обеих рук за пояс, и вышел на середину комнаты. — Что вам угодно, господа?

Щерба достал рукопись.

— Рукопись? — махнул рукою еврей. — Ай-вай, на что это мне? На что?

Затем, немного подумав, спросил:

— Ваша милость что-нибудь уже печатали?

— Печатал, — поспешил с ответом Щерба.

— Значит, печатали! — повторил еврей, покачав головой. — Ну и что ж это за рукопись?

— Стихи!

— Дело невыгодное! Невыгодное дело! А нет ли у вас какого-нибудь переводного романа? Переводы — хороший товар… Может, Вальтер Скотт?

— У нас стихи.

— Э нет, нет… стихи… нет… Это не идет! У меня на складе их уйма, вы мне какую-нибудь прозу дайте, тогда поговорим…

— Но вы могли бы их дешево приобрести, — сказал Щерба, — стихи превосходные. Кто может знать, какое будущее ждет автора? Может, то, чем вы нынче пренебрегаете, завтра будет продаваться на вес золота?

— Зачем мне играть в лотерею, когда я могу ставить наверняка и рассчитывать, что выиграю? — тряся головою, возразил еврей. — Нет, нет! Вот календарь или «Морфей, толкователь снов» — дело славное. Написал бы кто новый сонник! Вот вы, не хотите ли сочинить еще какого-нибудь «Морфея»? Я бы вам хорошо заплатил, очень хорошо.

Станислав, видя, что здесь им делать нечего, повернулся и потянул за собою Щербу.

— Брось, — сказал он, — не будем терять время. Еврей поглядел на уходящих юношей, плюнул, покачал головой и возвратился к своей счетной книге.

Уныло брели домой наши друзья после своего паломничества, как вдруг в переулке, напротив костела святого Иоанна в глаза им бросилась вывеска: «Типография Двожеца».

— Смотри, еще издатель! Да, вспоминаю, видел эту фамилию на каких-то изданиях, чуть поприличнее Зымелевых, — оживился Щерба. — Давай не поленимся, зайдем и попытаем счастья.

Поднявшись по грязной лестнице и пройдя по галереям, они проникли внутрь большого дома, пропахшего краской, бумагой и книгами. Здесь было не так людно, как у знаменитого Зымеля или Манеса Ромма, повозок книгонош они не видели, но типография работала. Спросили Двожеца, никто им не мог ответить — перед ними появлялись евреи разного роста, возраста, отличавшиеся выражением лица и платьем, каждый держался важно, вроде бы он и есть Двожец, но оказывалось, что все они только его замещали, а сам хозяин был неуловим, как тень.

Три молодых еврея схватили рукопись и принялись ее листать, читать, покачивая головами, перешептываясь, прикидываясь, будто в этом разбираются. Затем, еще что-то бормоча, обратились к Щербе.

— Вы желаете это напечатать? — спросил младший из них.

— Именно так, но мы не хотим сами издавать, а хотели бы продать.

Евреи, покачав головами, о чем-то заспорили по-немецки. Станислав, раздосадованный, стоял, понурясь и облокотясь на балюстраду, не очень-то понимая, что тут происходит… Он машинально последовал за Щербой, не веря, что из этого хождения с протянутой рукой будет толк.

— Продать! — повторил один из евреев. — Вот как! А сколько же вам заплатить?

— Сами решайте.

— Но сперва — в цензуру.

— А потом?

— Если рукопись вашу подпишут…

— Сколько же вы можете дать?

Евреи стали совещаться и особенно оживились, когда Щерба им сообщил, что автор уже печатался, — сделав большие глаза, они исподтишка подтолкнули друг друга локтями.

— Так сколько вы хотите? Ну, сколько? — спросили они.

— Что ж, самое малое — сто дукатов! — воскликнул Щерба. — Это же стихи! Да еще какие стихи!

При этих словах евреи будто остолбенели, и старший из них расхохотался, да так отчаянно, что, схватившись за бока, забегал по комнате и, на миг успокаиваясь, снова разражался хохотом, видно, невмоготу ему было.

— Пойдем, пойдем! — взмолился Станислав.

— Погоди, — сказал Щерба. — А вы сколько даете?

— Что мы можем дать! — возразил старший. — Как можно такую цену просить!

— Торг не грех, обиды тут нет.

— Но вы-то золото продаете или что?

— Чистое золото!

— А хоть бы и золото! — пожимая плечами, сказал еврей.

— Да вы все же скажите, пожалуйста, сколько можете дать!

— Сколько, сколько! Самое большее — тут ведь и пяти печатных листов не будет — десять рублей.

Теперь уже Щерба онемел и только печально усмехнулся.

— Пошли, — сказал он, потянув Шарского за руку. Но Стась не двинулся с места.

— Я отдам, — молвил он, — отдам за десять рублей, лишь бы было напечатано прилично, чисто и чтобы мне дали двадцать экземпляров.

— Ради бога! Что ты делаешь? — вмешался друг.

— Уж ты позволь, я знаю, что делаю.

Тогда евреи опять заколебались — внезапная уступка в цене и слишком быстрое согласие автора озадачили их, — кружа по комнате, они что-то залопотали по-своему.

— Разрешите нам взять рукопись до завтра.

— И на это согласен! — воскликнул Шарский.

Евреи взяли рукопись и исчезли с нею в недрах типографии, а студенты наши, обескураженные и усталые, поспешили домой.

Длительное повседневное общение людей, переходящее в привычку, становящееся потребностью, страстью, не может не повлиять на жизнь каждого из них. Как два химических элемента, соединяясь, непременно вступают во взаимодействие, так и души человеческие при общении всегда влияют друг на друга. Есть ли существо более впечатлительное, нежели человек?

В общении этом существо более слабое подчиняется более сильному, окрашивается в его тона, однако и в слабом есть неистощимые запасы таинственных частиц, влияющих даже на самую упрямую натуру. Словом, не бывает так, чтобы длительная близость людей не оказала действия на их будущее и не наложила на них заметную печать. Смешон человек, убежденный, что его ничто не способно одолеть, изменить, смягчить. Нет, все заразительно — мудрость, глупость, слабость, сила, отвага, мужество и любовь. Мы все на кого-то влияем и соответственно другие влияют на нас, и в этом скрещении потоков воли всемогущее Провидение управляет каждой струей, каждой минутой, каждым невольным поступком. Не будем же удивляться, если кто-либо с опаской смотрит на то, что некое грязное существо приближается к существу чистому и невинному; пусть этому порочному человеку не дадут рта раскрыть, чтобы порчу свою не распространял, — зло неуловимо сказывается во взгляде его, в голосе в движениях; кто в себе носит зло, от того разит злом. Страсть прорывает оболочку и пробивается наружу, тайная глубоко затаенная мысль сверкает в глазах, чувство отражается на безмолвных устах. Моралист, обладающий надлежащим терпением, чтобы все наблюдать и рассчитывать, мог бы, изучив два данных характера и их взаимоотношения, заранее предсказать результат этой комбинации.