— Да, он не раз говорил мне об этом…

— В последнее время он хандрил, но подождем — увидим. Когда вскроют завещание, нам дадут знать. Из-за нищей родни — жди, пока они притащатся! — пришлось отложить похороны. Но я непременно туда съезжу.

— Может, и мне поехать?..

— Даже и не думай! — сказал отец. — Погода премерзкая. В доме никаких удобств, ни постели порядочной, ни еды…

Бедный дядюшка… Интересно, завещал он что-нибудь мне и что именно? Вообще-то я не нуждаюсь: пенсиона мне вполне хватит, но, получив наследство, я чувствовала бы себя независимей. Отец не возлагает больших надежд на завещание. И правда, если есть записи в пользу других, значит, нам особенно не на что рассчитывать.

1 ноября

Воля завещателя уже известна. Из присланной мне копии следует, что имение, в сущности очень небольшое, унаследовала я. По словам отца, оно приносит самое большее тысяч шесть гульденов дохода в год, а это ведь пустяк.

Зато значительные суммы покойный завещал бедным родственникам, пожертвовал на школы, учредил разные фонды вспомоществования, сделал дарственные записи, неведомо в чью пользу, которые скорей всего расхитят распорядители или раздадут по своему усмотрению своим прихлебателям.

В имении нет даже приличного дома, покойный всю жизнь прожил в обветшалом, крытом соломой флигеле. Старуха экономка стряпала ему еду в горшках, а единственный слуга и лошадьми правил, и сапоги чистил. Скупость его доходила до крайности, иначе не скопил бы он трехсот тысяч на пресловутую благотворительность.

Попытка оспорить завещание, говорит папа, успехом не увенчается и только введет меня в лишний расход. Но я удовольствуюсь и этим.

Сегодня папа привел ко мне какого-то косоглазого субъекта (как оказалось, он шляхтич) в потертом фраке; у него трубный голос и странная манера перемежать свою речь смехом. Он хочет арендовать мое имение и предлагает шесть с половиной тысяч, но с условием, что я подпишу с ним контракт на двенадцать лет. Его предложение застигло меня врасплох, и я попросила подождать до завтра. Вечером шляхтич предложил уже семь тысяч, — так ему не терпится поскорей заключить контракт и уехать восвояси. Отец настаивает, чтобы я соглашалась. Судя по тому, как он распорядился своим достоянием, следовать его совету было бы с моей стороны опрометчиво.

2 ноября

Съездила к Юзе, — у ее мужа репутация делового человека. Он обещал в течение дня навести справки и к вечеру дать ответ. Дома отец встретил меня попреками, что я, дескать, не доверяю ему, и заклинал немедля соглашаться.

Хорошо, что я проявила осмотрительность: по словам Юзиного мужа, можно запросить восемь тысяч. Что я и сказала пану Конопке; он страшно возмутился, бил себя кулаком в грудь, два раза хватался за шляпу, но, видя, что я твердо стою на своем, в конце концов согласился на мои условия. Папа сердится, но не беда, он отходчив.

В будущем, когда Сулимов перейдет ко мне, благодаря дядюшкиному наследству я смогу очистить его от долгов и тогда не буду ни от кого зависеть. И все-таки мою жизнь надежней обеспечивает пенсион, который выплачивает мне советник. Но какой дорогой ценой досталось мне это…

Хорошо бы весной куда-нибудь поехать, но только, упаси боже, не в Италию… Один доктор рекомендует Спа, другой — Эмс, третий — Остенде. А меня тянет в Париж. На зиму вернусь во Львов. Папа по-прежнему стоит за Вену. Но там видно будет. В одном он без сомнения прав: a la longue[65] выдержать во Львове трудно, — жизнь здесь достаточно монотонная, одни и те же примелькавшиеся лица, круг знакомых узкий и к тому же малоинтересный, в общем — скука!

Впрочем, я сама толком не знаю, чего хочу: мне все надоело. От Юзи и ее мужа в городе узнали, что я получила наследство. Я сразу это заметила по преувеличенной любезности холостых мужчин.

Вечером папа объявил, что завтра познакомит меня с настоящим денди. Интересно, что он из себя представляет.

3 ноября

Вышеозначенный денди в самом деле оказался занятной личностью. Более самоуверенного человека мне не доводилось встречать. Папа говорит: это цвет нашей молодежи. Надо было видеть, как он вошел в комнату, в какой картинной позе сидел, — я и не подозревала, что можно так беззастенчиво интересничать.

Все-то он знает, всюду бывал, со всеми на короткой ноге князей и баронов иначе как уменьшительными именами не называет, к месту и не к месту поминает о своих поместьях, словом, хвастун, каких свет не видывал.

Мне даже стало стыдно за него, и я невольно покраснела. Держится он о таким неподражаемым высокомерием, даже наглостью, что просто оторопь берет. На людей смотрит свысока, ко всему относится с издевкой, с презрительной насмешкой, не признает никаких авторитетов. Унижая людей, ниспровергая идеи, он хочет возвыситься сам. Стоило нам с папой раскрыть рот, как он тотчас же перебивал нас восклицанием: «Да, да, знаю!» и при этом пренебрежительно улыбался.

За полчаса, что я провела в его обществе, он совершенно уморил меня, и я с мольбой посмотрела на отца, давая ему понять, чтобы он увел его к себе. Но тут, к счастью, пришел вернувшийся из Вены Молачек и избавил меня от необходимости выслушивать его похвальбы.

Молачек по сравнению с ним очень выигрывает. Его немногословность, сдержанность, безупречные манеры в соединении с невозмутимым спокойствием заставили замолчать наглого бахвала. В его присутствии он стушевался и, попрощавшись, вскоре удалился.

Я не скрыла своей радости по этому поводу. На лице господина Молачека появилась ироническая улыбка. Не просто господина Молачека, а господина конюшего, ибо он удостоился этой высокой чести. Поздравления папы он принял с похвальной скромностью.

Я впервые увидела на лацкане его фрака звезду, которую он надел по случаю визита к наместнику. Надо сказать, орден, особенно звезда, придает мужчине значительность, хотя у Молачека и без того представительный вид. Но, пожалуй, он все-таки несколько чопорный.

Он посидел недолго, заметив, что меня утомил папин протеже. Право, я сердита на папу.

Спустя четверть часа после его ухода явился папа и сообщил, что Молачек получил еще и баронский титул.

— Ах, Серафина, с каждым днем я все больше убеждаюсь, как мало считаешься ты с моим мнением, — сказал он и огорченно вздохнул. — И доверием у тебя я тоже не пользуюсь. Но если б ты хоть раз последовала моему совету, тебе не пришлось бы жалеть об этом. Барон явно увлечен тобой. Человек он почтенный, искушенный в жизни и при дворе занимает видное положение. Отнесись к нему благосклонней…

— Я не могу да и не хочу выходить замуж, — отвечала я.

— А я знаю, по какой причине, — продолжал он. — Ты была неравнодушна к Опалинскому, за что я тебя не осуждаю, но считаю своим долгом сказать: ты состаришься, а его все равно не дождешься. Я слышал: он полгода как помер.

Я побледнела и чуть не лишилась сознания. Отец перепугался.

— Не принимай это так близко к сердцу. — Может, это сплетни, — поспешил он меня успокоить.

— Кто тебе сказал? — настаивала я.

— Право, не помню. Я не придал этому такого значения. Но скорей всего так оно и есть. Посуди сама: удостоиться счастья понравиться такой женщине, как ты, и быть отвергнутым, с этим мужчина еще может смириться, но забыть, перестать интересоваться ее судьбой, — так не бывает. Если бы он был жив, то, узнав о смерти твоего ребенка, бросил бы все и прилетел к тебе, во всяком случае, попытался бы возобновить знакомство.

Возразить было нечего, и я попросила его прекратить мучительный для меня разговор.

5 ноября

Барон, видно, неспроста зачастил к нам, он бывает у нас чуть не ежедневно. Но странное дело, он не столько мне уделяет внимание, сколько папе, чье расположение всячески старается завоевать. А папа, что ни услышит от него, передает мне. И я с каждым днем все больше ценю этого человека. По словам папы, он на дружеской ноге с Шварценбергами, Лихтенштейнами, Дитрихштейнами, Лобковицами, словом, со всей знатью. А у эрцгерцога он свой человек в доме. После обеда курит с ним сигару. У папы, когда он говорит об этом, в глазах стоят слезы.