— Что, поручик приходил? Ах, какая я несчастная!

— К сожалению, да. И напросился на обед. Мама была в полном отчаянии.

— Как нарочно, свалился на мою голову, когда я нуждаюсь в покое. Целый день будет мытарить, еще хорошо, если одним днем отделаюсь.

Мама взглянула на меня: я отиралась после его поцелуев.

— Но чего не сделаешь из любви к родному детищу! — прибавила она. — Серафина, душенька, ты сама видела, каков он, но надобно скрепиться и быть с ним поласковей… Знай, наше… твое благополучие зависит от него. Эти грубые, грязные сапоги ступают по золоту, он — крез, миллионщик!..

— Он барышню два раза поцеловал! — посмеиваясь, вставила Пильская.

Мама посмотрела на меня сочувственно.

Приступили к туалету. Я слышала, мама распорядилась выбрать самое скромное платье. Из своей комнаты она вышла вся в черном и искусница Пильская сумела даже лицо привести в соответствие с нарядом. Мама была бледна и выглядела старше, чем обычно.

Новое осложнение! Маме пришлось разослать записки камергеру и другим знакомым, общество которых доставляет ей удовольствие, с извинениями, что не сможет принять их; она по опыту знала: дядюшка непременно что-нибудь учудит, так как терпеть их не может. Притом было известно заранее: он просидит до самого вечера, ни минутки не даст передохнуть и всю комнату продымит своими вонючими цигарками.

Мама не находила себе места и, будучи не в духе, против обыкновения разоткровенничалась со мной.

— Ты мало знаешь своего дядюшку, — говорила она, — а надобно тебе узнать его поближе. От него многое, очень многое зависит… Он наш близкий родственник, но, поступив смолоду в военную службу, попал в дурную компанию и сделался чудаком du plus mauvais genre[23]. Строит из себя простака, философа… Il est ecoeurant…[24] Но он богач… миллионщик. И надо coute que coute[25] снискать его расположение… оно нам необходимо…

Сказав это, мама поцеловала меня.

— Доченька, — продолжала она — будь умницей, докажи, что у тебя есть такт, завоюй его сердце. Прикинься наивной, откровенной и главное — чувствительной. Попробуй…

Про себя я решила во что бы то ни стало исполнить мамину просьбу и доказать, на что я способна. Тем паче из ее наставлений, указаний и советов я поняла, что она не очень-то на меня полагается. Я еще раз осведомилась о дядюшкиных вкусах. Мама пожала плечами и говорит: «Ему нравится все грубое, ординарное, несообразное… невежественность и дурной тон…»

Мы не кончили еще разговаривать, когда в передней послышался дядюшкин голос, и мама вздрогнула. Дядюшка шутил и пересмеивался со слугой. Это его genre[26].

Мама, со свойственным только ей несравненным даром, в мгновение ока преобразилась: приняла приветливый вид, изобразила на лице улыбку и, словно ей не терпелось поскорей увидеть дядюшку, бросилась ему навстречу.

На дядюшке была все та же, что и утром, грубая холщовая рубашка, хоть и чистая, но ужасно простецкая и вдобавок с неприлично широким воротом.

— Как поживаешь, сестрица? Зачем в город пожаловала?

— Дела, дорогой братец… Женщина я одинокая, похлопотать за меня некому…

— Небось в деревне наскучило сидеть, а тут развеешься, нарядов да цацек разных накупишь.

— Где мне о нарядах думать!..

Так начался разговор. Вот скучища-то!

Меня зло разбирало, но, помня мамины наставления, я подумала: провалиться мне на этом месте, как сказал бы дядюшка, если я не сумею подольститься к нему. И, прикинувшись этакой простушкой, принялась болтать.

Мамино лицо выражало попеременно то тревогу, то радость.

Видно, она боялась, как бы я не попала впросак. Дядюшка учинил мне форменный экзамен, и я с блеском выдержала его. И мне даже удалось faire d'une pierre deux coups[27]; расписать пансион так, что хуже некуда. В этом несносный дядюшка оказался моим сторонником: он ругательски ругал пансион и настаивал, чтобы мама забрала меня от Феллерши.

— Мальчик — другое дело, для него ученье в школе необходимо, — сказал он, — а для девочки нет ничего лучше домашнего воспитания, и потом, — понизив голос, прибавил он, — для иной матери дочь — ангел-хранитель. К тебе, сестрица, это, конечно, не относится…

Сказал и глянул на маму. А она почему-то покраснела, — наверно, от возмущения: какое он имеет право читать ей наставления?!

Просто возмутительно!..

В ответ мама посетовала на тяжелые времена, на то, что в деревне воспитание обойдется намного дороже. Но она глубоко заблуждалась, если рассчитывала на родственную помощь. Дядюшка сразу же ополчился на нее за излишние расходы.

— Живи поскромней, нарядов да побрякушек покупай поменьше, слуг столько не держи, вот и хватит на все. Небось и в этом году на воды за границу собралась?

Тут мама даже привскочила.

— Дорогой братец, — воскликнула она таким тоном, что у меня сердце перевернулось, — ведь я живу только для дочери! Тебе известно, какое слабое у меня здоровье, и без Карлсбада я давно была бы уже на том свете. Если хочешь знать, с моей стороны это жертва.

Дядюшка посмотрел на нее и промолчал. Мама опять села, дрожа от сдерживаемого гнева. Я поспешила ей на выручку и взяла дядюшку в оборот. Не хвастаясь, могу сказать, в этот день я одержала победу. Правда, она далась мне нелегко, и я даже охрипла, но под конец обеда дядюшка говорил только со мной, только на меня смотрел, и, если бы я не противилась, беспрерывно целовал бы меня, щекоча колючими усами.

Я плела невесть что… Откуда только слова брались… Мама ликовала.

Не стану подробно описывать сегодняшний день. Дядюшка обедал у нас, пил чай, просидел весь вечер и перед уходом подарил мне двести гульденов на булавки.

Я и сама не знаю, о чем говорила. Хитрость состояла в том, чтобы без зазрения совести, напропалую подлаживаться к нему.

Когда он наконец ушел, мама вскочила с дивана и бросилась обнимать меня.

— Ангельчик! Душечка! — в упоении восклицала она. — Ты настоящая артистка!.. Неподражаемая… гениальная… Я и рада, и боюсь за тебя. — В глазах у нее стояли слезы. — Мне в восемнадцать лет ни за что не сыграть бы так превосходно роль… А мимика какая…

Я скромно выслушала комплименты, но была наверху блаженства. Мамина похвала для меня — все равно что для гимназистов аттестат зрелости.

В тот вечер мы были точно две подружки. Мама позволила мне потратить дядины гульдены по своему усмотрению. Наверно, она хочет испытать меня, но я и тут постаралась не ударить лицом в грязь. Я слышала, они долго шептались с Пильской. Клянусь, обо мне. Только бы Пильская сдержала слово… Подслушать не удалось. Но завтра все выяснится… Мама проговорилась, что ее бабушка в пятнадцать лет вышла за старика и вертела им, как хотела. Вот счастливица!

1 апреля

Несколько дней не бралась за дневник: писать не было никакой возможности. Я ругаю себя за необязательность, но все время кто-нибудь мешал: то мама, то Пильская, то кто-то еще, а чтобы пронюхали про мой дневник, не хочется.

Произошло все так, как я задумала. Два дня спустя после дядюшкиного посещения мама решила забрать меня из пансиона, но, чтобы Феллерша не обиделась, сослаться на доктора, который, дескать, порекомендовал для моих слабых легких деревенский воздух. Желая задобрить ее и это мерзкое чучело Ропецкую, я купила им на собственные деньги подарки. Все равно они дулись, злились, но мама была непреклонна. А дяде представила дело так, будто увозит меня в деревню по его совету.

С Юзей мы расстались довольно холодно; она обижена на меня, хотя я ни в чем перед ней не провинилась. Просто девочки завидуют мне.

Накануне отъезда послеполуденные часы мы провели вместе.

— Итак, — заметила баронесса Пепи, — панна Серафина вырвалась на свободу. Представляю, как она станет кружить головы кавалерам, влюбляться без памяти… То-то романы будут… письма…