В молодости очень красивая, но очень бедная, Агафья, став женой богатого купца, хоть и привыкла к хорошей жизни, однако не возгордилась и даже в мыслях не имела представляться барыней. Всегда ходила в шелковом платке на голове и в простом платье, почти как служанка, а когда не было другого общества, охотно водила компанию с возчиками, которым сдавала конюшни, лишь бы было о чем поболтать, посмеяться и услышать что-нибудь новенькое. Так и теперь старушка старательно выполняла все, о чем бы ни попросила снимавшая у нее квартиру пани Гелиодора, чтобы получить доступ в ее общество и бывать с людьми. А так как Гелиодору посещала жизнерадостная веселая молодежь, которую старушка любила, она не раз помогала прислуге с самоваром, чтобы потом постоять и послушать, как здесь болтают и смеются.

Понимала, нет ли старая Агафья, о чем говорилось, не имело значения, сам звук речей, их веселое журчание, сияющие молодые лица, перестрелка словами — все это забавляло ее безмерно. Она любила Гелиодору, но во сто крат больше, почти как к собственному ребенку, привязалась к Зоне и готова была на какие угодно жертвы, лишь бы наглядеться на нее.

Доброе было у Агафьи сердце, полное любви к далекому сыну, к умершему мужу, однако этого ему было мало, оно требовало хлеба насущного — любви ближнего — и, чтобы не голодать, никогда не привередничало.

Как-то под вечер старуха, распрощавшись с уходившими возчиками, с которыми только что весело балагурила, стояла в теплой, подбитой мехом кацавейке у калитки и обозревала окрестности, когда к дому подошел молодой пригожий мужчина.

Агафья, загораживая собой проход во двор, улыбалась всем своим морщинистым лицом, правильные черты которого светились такой добротой, что нельзя было пройти мимо, не поздоровавшись. А падкая на разговоры старушка не могла пропустить пришедшего, не попробовав чего-нибудь выудить из него.

— Вы к кому это, паночек, идете? — спросила она. — Я тут хозяйка, всех знаю, а вас что-то не припомню.

— Я хотел бы повидаться с Зоней Рашко, — ответил молодой человек, который был не кем иным, как Эваристом. — Она дома?

Старушка внимательно приглядывалась к нему и не спешила с ответом:

— С Зоней Рашко? — повторила она, посмеиваясь. — Так вы ее знаете? Правда? Второй такой панночки во всем Киеве не сыскать. Я ее как дочь люблю…

Эварист затруднялся с ответом, а Салганова продолжала, глядя ему в глаза.

— Ой, для вас, молодых, опасная она чаровница! Стоит ей только взглянуть… Кто хоть раз ее увидит, никогда не забудет.

Она покачала головой.

— Ого! Нелегко с ней! Хороша собой, как все ангелы небесные, и храбрая, как гусар… Ей смелое слово сказать что орех разгрызть.

Эварист слушал не прерывая, затем спросил еще раз:

— Она дома?

— Дома, дома, — отвечала Агафья, — я сама занесла ей лампу. Все-то она копается в книгах, в бумагах, проку от них никакого, только молодость свою губит, бедняжка. Мало, что ли, красоты, чтобы устроить свою судьбу, чего ей еще надо? Слишком она любопытная, кто таким уродился, никогда не будет знать покоя.

Избегая продолжения разговора у ворот, Эварист сделал попытку войти в калитку, обойдя хозяйку.

— Обождите, — сказала та, — так нельзя, вы там и не найдете в потемках, я провожу вас.

— Да уж, конечно, если она одна, я к ней не войду, — ответил молодой человек, — попросите ее в гостиную, будьте так добры.

— Вы что думаете, — возразила Агафья, — она испугается принять у себя студента? Э-э, никого она не боится, ей все нипочем… Где сидит, там вас и примет.

Кивнув Эваристу, старуха медленно прошла за калитку, пересекла двор, повернула к дому и вошла в темные сени.

— Идите следом за мной, — предупредила она, — а то направо дверь в подвал. Уже не один сверзился, шагнувши не туда, куда надо.

Из сеней они повернули направо в еще более темный коридорчик, и старая Агафья, что-то пробурчав, отворила дверь. Эварист оказался на пороге довольно большой комнаты, обставленной с предельной простотой. Налево стояла огромная, обтянутая грязноватым перкалем софа, перед ней большой стол, заваленный бумагами и книгами, а вокруг несколько разномастных деревянных стульев. Направо был шкаф, около него комод; книжные полки по стенам делали комнату более похожей на жилище студента, нежели женщины.

На одной из полок из-за книжек неожиданно выглядывал череп — потехи ради в белом чепце. Прелестный чепчик на желтой кости — этакая мрачная насмешка…

На столе горела маленькая лампа, а перед ней, опустив голову с растрепавшимися волосами, сидела Зоня. Услышав, что отворяется дверь, она подняла голову и нахмурилась.

— Гостя к вам привела, — сказала старушка, — а хотя и говорят, что незваный гость хуже татарина, все лучше, коли он оторвет вас от этих ваших книжек.

Зоня, не поднимаясь со стула, пыталась распознать, кто к ней пожаловал, с таким видом, будто собиралась тут же указать ему на дверь.

Узнав Эвариста, она нахмурилась еще пуще, но, должно быть, взяла себя в руки и, оттолкнув лежавшую перед ней книгу, встала.

Молодой человек прошел в комнату. Агафья, у которой не было никакого предлога задерживаться, постаралась хотя бы помедленнее закрыть за собой дверь, чтобы ухватить что-нибудь из их разговора.

— Вот привез вам поклоны и письмо от сестры, — сказал, входя, Эварист, — только что вернулся из деревни, с праздников у родителей.

Зоня выслушала его безучастно, подала ему руку и с кислой миной указала на место против себя на софе. По-видимому смирилась.

Когда он подал ей толстый большой конверт, она с усмешкой тряхнула головой и положила его на стол.

— Мадзя так хотела повидать вас, — продолжал Эварист, — что, если бы это было прилично и возможно, она готова была поехать со мной.

— А почему это кажется вам невозможным? — пожала плечами Зоня. — Для вас, видно, женщина — вечное дитя, которое шагу ступить без разрешения не может, ведь по-вашему это для нее опасно.

Она опустилась на стул и приняла такую свободную позу, что Эварист невольно покраснел. Опершись одной рукой на подлокотник, она стала перебирать свои кудри, другой подбоченилась, заложила ногу за ногу, голову откинула назад. Эта поза шла к ней, но, казалось, она это делала умышленно, чтобы как можно меньше походить на молодую скромную барышню. Чувствовалось некоторое насилие над собой.

От смущения Эварист уже и не знал, как продолжать разговор, к которому Зоня, в отличие от него, была явно не расположена. Тут он вспомнил о матери.

— Не только Мадзя собиралась к вам, — начал он, — но и матушка моя, узнав, что вы остались совсем одна, готова была приехать.

— Да разве я не обязана сама справляться со своими делами? — возразила Зоня, нетерпеливо дернувшись на стуле. — Я знаю, нам с вами будет трудно понять друг друга, — продолжала она, — у вас другие представления, вы их вынесли из дома, а я уже глотнула живой воды… Да, трудно нам понять друг друга, вы по-старинке считаете женщину существом, которое всю жизнь надо водить на помочах, а я думаю по-иному! Так было, но так не должно быть, женщина стоит того же, что и мужчина, у них равные права, и уж в чем-чем, а в получении образования и выборе жизненного пути она ни от кого не зависит. И никакой опеки я бы не потерпела, потому что это рабство, а я ненавижу рабство.

— Все мы, и мужчины, и женщины, — ответил Эварист, — должны как-то поступаться своей свободой, без этой жертвы не было бы ни семьи, ни общества…

— О, знаю я это, знаю, — прервала его красавица. — Оставьте, вам меня не переубедить, а мне не хочется вас шокировать.

Она улыбнулась с оттенком сострадания и неожиданно перевела разговор:

— Ну как доехали, хорошая была дорога?

Такой поворот был почти оскорбителен. Эварист вспыхнул и замолчал. Девушка посмотрела на него долгим взглядом, пожала плечами и, схватив со стола линейку, с нетерпением стала покусывать ее кончик. Так она давала понять гостю, что хочет от него отделаться. Эварист не поддавался. Этот, мятежный ребенок вызывал в нем все более живой интерес.