Как заметил я в ее глазах равнодушие к делу моему, к жизни нашей, так и началось. Если женщина тебя не понимает, значит, не любит. А что значит — не любит тебя? Значит другого любит. Вот и началось. Ни дня, ни минуты… Изводит и изводит. Помню, проснешься утром, еще в себя не придешь, мозги заспанные, кажется, забыл о беде, но нет, появляется тревога, сверлит: что-то плохо, беда… Какая? И тут же вспомнишь — и меркнет все, все из рук валится. Дошел я до ручки. Даже, можно сказать, помешался. Одна мысль — узнать правду — есть у нее кто или нет? Думал, узнаю, легче станет. Если нету, успокоюсь, а если есть…

Гусев вздохнул и его впалая грудь шевельнулась, приподнялась под одеялом.

— Нет, вы не думайте, что я замышлял это. — Он опять не произнес страшившего его слова. — Нет, не вру я. Сами видите, никакого смысла врать мне нету. Воспроизвожу истину — и только. Не замышлял я того, что случилось. Хотел убедиться, и все. Думал глупенько, если узнаю, гордость моя так уязвлена будет, что покончу, выкину из сердца, разойдусь. Только узнать и хотел. И думаю, если бы сам выследил, ничего бы не случилось.

— Простите, — прервал его Мазин впервые, потому что пришел сюда и за тем, чтобы услышать эту фразу. Не подозревал он, а был уверен, что подлость не останавливается на полпути, что должен вскрыться, обнаружиться и последний шаг, связавший неумную и нечистоплотную возню Мухина с преступлением, смертью. — Что значит, «если бы сам»? Я знаю, что жена ваша в тот день действительно была с другим человеком. Он был влюблен в нее и хотел объясниться.

— Всего-навсего?

Опять трудный вопрос! Сказать всю правду или только часть ее? Об одном Витковском? Но что значит сказать часть правды? Не хуже ли это, чем ложь? Да, он может сказать только о Витковском, и тогда Гусев решит, что убил невиновную женщину. Но она была виновата. Хотя и в этом случае он не имел никакого права сделать то, что сделал. Сказать только о Витковском, значило ударить умирающего Гусева, но сказать и о Мухине, значило оправдать его в собственных глазах. Оба выхода казались плохими, и Мазин решил прежде узнать то, чего еще не знал, и что, видимо, определило поведение Гусева в страшный и для него день.

— Вашу жену пригласил в кино студент Витковский. Он был влюблен в нее, считал, что с вами она несчастна, и попытался объясниться. До этого дня между ними ничего не было. Ваша жена его не любила, но считала милым, симпатичным, она хотела ответить ему не резко, грубо, а по возможности смягчить отказ. И она пошла, сама вызвалась проводить его домой и объяснила по пути…

— Они заходили в дом.

— Я знаю. А вы сидели в машине и ждали, пока она выйдет.

— Ждал.

— Как вы их выследили?

— В таком деле всегда находятся доброжелатели. Мне позвонили по телефону.

— Кто?

— Добрые люди обычно скромны. Он не представился.

— Он? Это был мужчина?

— Мужчина. Это и взвинтило меня. Если бы звонила женщина, еще б оставалась надежда на ложь, на сплетню, но мужик шутить не мог. Мужик говорил правду. И я поверил ему.

— Что он сказал?

— «Если хотите убедиться в неверности своей жены, подойдите к кинотеатру „Волна“, к предпоследнему сеансу. Она придет с любовником». Все. И повесил трубку.

— Голос был незнакомый?

— Ручаюсь, что слышал в первый раз. А вы знаете, кто это был?

— Догадываюсь.

— Сволочь. Зачем ему это было? Не из сочувствия же…

— Нет, не из сочувствия.

— Расскажите.

Но Мазин уже решил не рассказывать о Мухине, не хотел, чтобы обреченный человек испытал новую боль, а убийца оправдал себя.

— Я еще не все знаю.

— Жаль. Боюсь, не сумею дождаться. А хотелось бы знать. Хотелось, чтоб Татьяна невиноватой оказалась.

Слова эти прозвучали неожиданно.

— Не верите? Это потому, что не понимаете. Или я не все складно говорю? Сказал, что сдаваться вам не хотел, виноватым себя не считал, ее считал виноватой. Правильно. Но это тогда было. Тогда я не знал, ничего не знал. А теперь хочу, чтобы я один виноват был. Нельзя людей убивать. Страшное это дело.

— Не один. Еще тот, что позвонил, — сказал Мазин.

— Его вам тоже не наказать. — Гусев закашлялся. — Нет у вас такого закона.

— Нету.

— Но все-таки узнайте, зачем он… Я пошел в кино. Ждал. Ярость давила, но было стыдно, страшно. Надеялся, что обманули. Даже на то, что не замечу в толпе, надеялся. Стемнело уже. Но заметил. Не обманули, хотел сразу к ним кинуться. Потом заколебался. Думаю: пойду следом, узнаю — куда пошли, кто он, убедиться хотел окончательно. Пошли в эту развалюху. Я остался на улице, вернулся, подогнал машину. Сидел, ждал. И туда вломиться не решался, и уехать не мог…

Гусев вспоминал, лицо его посерело, покрылось потом:

— Короче, дождался. Выскочила она одна, побежала. Сколько они там пробыли, не могу даже сказать, так время у меня смешалось, а что я передумал за это время, что представлял себе, и передать невозможно. Вам такого не желаю. До точки дошел. Но и тогда не хотел, не собирался сделать то, что получилось. Хотел ударить только и сказать: «Все я теперь знаю. Уходи, и чтоб не видел я тебя больше». А, когда ударил, упала она, валяется, тут меня и подхватило. Увидел я ее на земле, под ногами, и вся мука моя в месть, в злобу, в зверство вдруг хлынула. Не помню, как ударил еще, что-то под руку попалось, железка какая-то.

Он замолчал:

— Понимаю, прощать таких, как я, нельзя, а понять-то можете? Хотя лучше не отвечайте. Мне все равно. Или вру? Может, и не все… Может, и я еще живым дорожу. А, ладно, идите! Вы свое сделали. Побрякушку раскопали — черную метку.

Мазин не понял, взглянул вопросительно.

— Да медальон этот, который в земле меня дожидался. Думаете случайно?

— Наверно, ваша жена потеряла его.

— Потеряла? Нет. — Гусев приподнялся, и он снова увидел его искаженное лицо. — Я его выбросил. Он на ней был. Пальто было растянуто, и я его увидел. Может, это ее и погубило. Я ж его ей подарил. «Жене…» написал. А она с ним к любовнику бегала. Тот смеялся, наверно, забавлялся. Схватил я, дернул и сорвал с шеи. А потом уже, когда отбежал, смотрю, он у меня в руке зажат. Ожгло меня, и швырнул его.

— Куда?

— Просто швырнул. На землю. Улица тогда немощеная была, с уклоном, канавки дождевые на каждом шагу. Попал, видать, в канавку, а потом глиной затянуло, так и остался меня поджидать. Вы материалист, конечно, находку эту за пустой случай считаете?

— Признаться.

— Слепые люди, слепые.

— А вы верующий?

— В бога? Нет. В бога старухи верят. Мерещится им какой-то собес небесный, где на кусок хлеба выклянчить можно. В это не верю. Чушь! А в судьбу верю. В такую силу, которая над нами высоко-высоко, повыше бога церковного. У нее ничего не вымолишь. Холодно действует и беспощадно. И неторопливо. Пятнадцать лет ждала, а потом и посчиталась со мной. И скажу, задержка мудрая. Дана мне была возможность убедиться в прахе всего, что люди городят. На собственной жизни убедился. Ведь когда выпустили меня, знаете как я рад был? Думал, ну, уж теперь заживу! Все сначала. Кинулся в муть. Деньги наживать. Бабы замелькали. Ожил. Никакая совесть не пикнула. До времени. Пока болезнь не пришла. Тут руки опустились. Зачем, задумался, жил? Всех денег не собрал, со всеми бабами не переспал. Тогда и Татьяна вспомнилась. Понял ее, и себя осудил. Сам… Как говорят, подводя итоги. Вы у врача обо мне справлялись?

— Да.

— Сказал, крышка?

И Мазину показалось, что, вопреки очевидному, Гусев еще надеется. Он промолчал.

— Ясно. Что спрашивать… Последние дни полегчало мне. Говорят, это перед смертью. Была б надежда, вы б с ордером пришли. Послушайте. Вы не можете мне медальон вернуть?

— Могу.

— Принесите. Смалодушничал я тогда. Догадался, что это знак. Чтобы я по глупости болезнь свою случайной не счел. Но не взял. Хотел судьбу обмануть. А ее не проведешь. Так что принесите, ладно?

Мазин посмотрел на Гусева и увидел в его глазах нечто такое, что находилось за гранью смысла. Говорить больше было не о чем.