– Лучше? – спросила меня медсестра.

– Да, – ответила я, припудриваясь.

Мне стало настолько лучше, что, пропустив обеденный перерыв, я ушла и заказала себе еду в бистро. И спокойно вернулась домой:

– С меня хватит!

– Что скажет тетя?

Мадам Пуссен обиделась. И дулась на нас три месяца.

– Я поищу что-нибудь другое!

Где? Объявления в Paris-Soir печатаются не для слепых. Газета выходит к шестнадцати часам. Надо приходить заранее, следить за появлением продавцов. Нас собирается человек пятьдесят: девушки с впалыми щеками, старухи, которые выглядят еще печальнее! Заглянув в рубрику «Работа», надо садиться в метро – я чаще вскакиваю на велосипед, – чтобы оказаться первой у работодателя. Странно, но, как бы я ни спешила, меня всегда опережают. Словно другие претенденты сговариваются с газетными торговцами! (Понадобились годы, чтобы это понять.) После множества неудач я наконец становлюсь «помощницей секретаря» в фирме пишущих машинок. Денег не платят, но дают уроки (редкие) стенографистки-машинистки. Два месяца на этом месте, и я ухожу, получив кое-какие зачатки секретарской работы.

Утром и вечером сажусь в метро вместе с толпой учеников и шутников.

– Бьюсь об заклад, ее зовут Николь!

– Нет. Сюзанна!

– Может, спросим?

– Мадемуазель, у нас пари, как вас зовут?

Я называюсь, едва шевеля губами, но в глубине души польщена. С ухажерами надо подождать.

И вот мне четырнадцать. Я выгляжу на шестнадцать и горжусь этим. Я смешиваюсь с толпой безработных, изучающих «Табло» на улице Шато д’О.

«…Личная секретарша… Явиться в 9 часов…»

Утром нас сто пятьдесят, за порядком следит полицейский. Меня сопровождает мама. Работодатель, импресарио, посредник по случаю, который явно интересуется… моими ногами.

Он берет меня на 800 франков и на следующий день объявляет:

– С вашими ножками я вижу вас скорее манекенщицей… или танцовщицей!

– Я секретарша, месье.

Несколько недель, пока длится наше сотрудничество, я слышу один и тот же припев: «Можете зарабатывать 1000 франков. Мы могли бы совершить небольшое путешествие…»

Ага! Притворяюсь, что ничего не понимаю. Но девчонка из Буржа вовсе не так глупа. Я с восьми лет обладаю знаниями в некоторых деликатных вещах. Еще тогда я узнала, что поцелуй в губы – источник всего, а главное, детей… особенно если обнимаешься и лежишь вместе. Приятели мне рассказали многое… хотя я ни в чем не уверена да и питаю к этому невероятное отвращение.

Господин Ремон славный человек. Он совладал с собой и через шесть недель заявил: «Малышка, вы стоите большего, чем прозябать у меня. У вас задатки стать “настоящей секретаршей”!» Даже малышкой я была ему крайне благодарна за возможность вносить в семейную кассу чудесные стофранковые банкноты!

Вынужденное безделье, я упрекаю себя. Потом становлюсь няней – да, няней! – у двух детишек по адресу Порт де СенКлу. Все было бы неплохо, если бы не тяжелые ночи. Родители твердо верили, что я работаю секретаршей-машинисткой, ночую в городе, чтобы не пересекать Париж каждый вечер… Мы были в сговоре с хозяйкой. Но я уставала. Слишком тяжелая работа: ломались ногти, трескалась кожа рук, и я их прятала от матери по выходным, когда возвращалась в Бурж под радостные вопли Жанно.

Что еще? Работа курьером, когда я весь день моталась по городу, перевозя пишущие машинки, и не всегда портативные. Другая работа – беготня по банкам для инкассации чеков. Представьте себе тощую клячу, продувную бестию (ее дела налаживаются) с сотнями тысяч франков в маленькой сумочке от Lancel[8], которая съела все мои сбережения. (К счастью, тогда вооруженных ограблений было меньше, чем сегодня!)

С небрежным видом вхожу в шикарный магазин: «Сколько стоит этот пуловер? Можно померить этот жакет?» Невзначай приоткрываю хранилище банкнот. Иногда у меня даже бывает задаток… с которым готова расстаться с легким сердцем.

Туннель длиною в год, когда, немного отчаявшись, вынуждена заниматься маленькими «жанеттами», чтобы доставить удовольствие кюре Курнева[9] (хотя не особо верю в Бога). Никакая не синекура[10]. Мы отправляемся с малышами в Луару или Уаз. Какая жара в июле! Тридцать мальчиков и девочек, требующих постоянного присмотра, с которыми надо играть, которых надо кормить и поить, содержать в чистоте, прятать от солнца и грозы и учить катехизису. Ощущение безделья. Мне скучно, папа пытается развеять меня, обучая после ужина вальсу и фокстроту.

Объявление на улице Шато д’О:

«Требуется помощница швеи…»

Я прихожу, и меня принимают на работу в Дом Suzanne[11] в старом квартале в районе Восточного вокзала. Ни с той, ни с другой стороны нет особого энтузиазма. Мать:

– Это тебе действительно нравится? Пойдешь?

– Все же это шитье!

Вовсе нет. Лишь грязная работа: подмести мастерскую, уложить пакеты, перетаскать их – и все время на ногах. Даже не дают петлицу прошить.

Швеи обращаются ко мне начальственными окриками:

– Ученица, подай булавки!

– Ученица, очисти это!

– Ученица… Я отвечаю:

– Меня зовут Жаннин.

– Твое имя нас не интересует.

Однако атмосфера мне нравится. Особенно когда с каким-то барахлом в руках я отправляюсь в Шатийон-Мули-Руссель[12] за образчиками или подборкой бархатов на улицу Этьен-Марсель. Меня манит запах с привкусом пыли магазинов, когда разворачивают рулоны тканей, неприметный аромат канифоли. Жесткие и мягкие ткани словно разговаривают с пальцами, волшебно красочные, как крылья бабочки. Так и хочется кричать: «Я часть этого!» (Этого мира шитья и моды, к которому стремлюсь.)

И конечно, посвящение в легкие нравы мидинеток, хотя разговоры не переходят за грань обычных пересудов. Большинство девушек постарше уже обзавелись Марселем или Жан-Пьером, которые вечером ждут у выхода. Одна из девушек, начав толстеть, покидает нас.

– Какую закалку она получила!

– Как ей теперь жить?

Комментарии впечатляют меня. Я нервно сжимаю корсаж вокруг растущей груди.

Набираюсь храбрости – демон отрочества! – показать всем, что добилась права… танцевать. Родители подтверждают: «Верно». Семейные балы в округе у Сурда, в Бараке. Там по субботним вечерам и воскресеньям собираются все местные девчонки порезвиться и пофлиртовать под снисходительными взглядами мамаш. Моя выглядит совсем молодой – красивая, без макияжа, с тонкой талией, – многие принимают ее за мою сестру, льстя этим больше мне, чем ей.

Я тоже пользуюсь успехом. Мне нашептывают, что я мила и потрясающе танцую (спасибо, папа!), что я самая элегантная. Мы с мамой потрудились. Вскоре – бах! – я обзавожусь настоящим кавалером. Как он хорош! Его зовут Рене. Профессия? Она кружит голову всем – авиатор! Пилот! Из скромности умалчивает o своих подвигах, но звание старшего капрала, отлучки в некоторые вечера, несколько оброненных слов («Мое такси…», «Мой механик…») весьма красноречивы. Я сразу же влюбилась! Как же он заставит меня страдать, этот ловелас-подросток!

Ему всего девятнадцать; но в этом возрасте уже Гюнемер[13]…

У него есть друг Рауль, неразлучный спутник, в чьи обязанности входит подогревать страсти. Рене ухаживает за мной.

Он «любит» меня! Но не заговаривает о браке, что втайне беспокоит меня. К счастью, он не очень предприимчив, хотя вскоре добивается права поцеловать меня в губы, что едва не заканчивается рвотой.