- Он сидит спиной к двери, так что я не смог определить его пол.

Передай другим, чтобы поднимались на борт. И переводчика.

Дропак удивленно вскинул густые брови.

- Разве это так обязательно, капитан? Мы двое наверняка...

- Не будем загадывать и рисковать, - возразил твердо Кальдак. - Я хочу, чтобы присутствовали все. Дропак все еще колебался.

- А что, если вейс не сможет прийти? Она ведь не умеет плавать.

- Другие смогут переправить ее на руках. Нам могут понадобиться ее способности. Ватолой поможет.

Наконец, Дропак согласно кивнул и направился к выходу, но у самой двери остановился и спросил:

- А кто присмотрит за субмариной?

- Тот же Ватолой, - ответил капитан и, встретив на себе удивленный взгляд, добавил:

- Он не будет ничего трогать. Просто посторожит до нашего возвращения.

Нос Дропака дернулся, и массуд тут же исчез на палубе. Кальдак даже не слышал, как его товарищ соскользнул в воду. Он вернулся к двери в узкую комнату и заглянул туда. Абориген все еще сидел на прежнем месте и, двигая пальцами, генерировал столь дикие и нецивилизованные звуки, что любой разумный не смог бы выдержать их более полуминуты. Но Кальдак крепился, надеясь на скорое возвращение Дропака с остальными.

Уилл Дьюлак вновь вынужден был сделать паузу. Он откинулся на спинку стула и устремил мрачный взгляд на аппаратуру, разложенную перед ним. Синтезатор продолжал тихо гудеть, и это был единственный звук в салоне. Он запустил пальцы левой руки в свои темные, вьющиеся волосы. Каждый год они все больше редели и все больше отступали со лба на затылок и терялись где-то уже под воротником. Частично именно из-за этого выпадения волос, которое напоминало таяние ледника или морской отлив, он и решил в последнее время отрастить буйные кустистые бакенбарды. Хотя еще и потому, что всегда хотел отличаться внешностью от других, выпадать из общей массы. Подобное же честолюбие Уилл проявлял и в музыке. Первая половина "Аркадии" была уже закончена, а вторая покоилась в набросках. Требовалось утвердить скерцо, переходящее в сотрясающее, итоговое аллегро энержико. Но именно это-то ему и не давалось, выворачивало наизнанку. Не сама музыка: ноты лежали перед ним четкими, правильными рядами, введенные в программу портативного компьютера. Все дело было в оркестровке, которая пытала его похлестче маститых средневековых мэтров, сводила его с ума.

С самого начала он задумал начать скерцо флейтами с контрапунктом в лице одного-единственного фагота. Результат должен был получиться хоть и комичным, но сильным. Этакий кусочек музыкального черного юмора, который по праву оценили бы такие люди, как Берлиоз и Барток. Наверняка оценили бы! Затем вступали вторые скрипки и басы, плавно переходящие в небольшую изящную токкату для духовых инструментов, которые он свел воедино. Токката вышла просто на диво, но, черт возьми, он до сих пор не мог решить, как перейти с конца адажио в начало скерцо! Он находился в творческом тупике и все из-за этой паршивой оркестровки!

Все было плохо. Звучало, как в балагане. Флейты совсем где-то потерялись, а фагот вместо того, чтобы вступать временами в их песню печально-торжественным голосом, звучал, как сломанная труба, как будто кто-то спускал воду в уборной или у кого-то крутило в животе. Он с яростью уставился на синтезатор и мотки кабеля, окружавшие инструменты. Что, если плюнуть на фагот и заменить его саксофоном? Оркестровку тогда, пожалуй, удастся закончить достаточно быстро, но... Все это будет слишком дорого для исполнения! Какой оркестр из маленького городка позволит себе нанимать саксофониста? Вот то-то! Черт, дьявол! Равель же нашел тот звук, который искал. Так же, как и Дебюсси. И Гриффис. Если французы образца начала двадцатого века и болезненный американец создали свои эффекты, почему то же самое не может сделать опытный ученый из Нового Орлеана?!

С самого начала он отгонял от себя мысль о саксофоне, как назойливую муху, ибо дал себе зарок использовать что-либо, имеющее общее с джазовыми обертонами. Ему не повезло с местом проживания. Всю жизнь приходилось бороться с джазом, как с самым злейшим врагом.

- А, так вы говорите, что вы композитор из Нового Орлеана?! Значит, ваша работа обязательно ориентирована на джаз, не так ли? Он покачал головой, словно хотел отделаться от наваждения и одновременно возразить. Удивительно! Чудовищно! Как легко люди все-таки обобщают! Критикам и публике уже все ясно, когда они слышат, что ты приехал из Луизианы. Им уже не нужно даже ничего слушать. Но у него никогда не было намерения становиться вторым Луисом Готтчелком! Его работа не имеет никакого отношения к джазу! Она имеет отношение только к его каюнской наследственности. Но от последней он не мог отделаться при всем желании. Конечно, для первой крупной оркестровой композиции можно было бы особенно не напрягаться и сочинить что-нибудь простенькое и хорошо знакомое. Сюиту, основанную на народной музыке. Можно было бы активнейше задействовать мелодии и ритмы, среди которых он вырос в своем приходе. Несложная оркестровка - и пожалуйста! - можно записывать и можно играть.

Но этот убогий замысел не имел ничего общего с тем, что кристаллизовалось в его сознании в течение последних пятнадцати лет. Нет, разумеется, он будет использовать каюнские мелодии, без этого не обойтись. Но только в качестве фрагментов, крохотных частичек, от которых можно будет оттолкнуться и въехать в настоящее произведение. Да, его замыслы и стремления были гораздо величественнее, чем фолк-мьюзик. Он жаждал соединить каюнские народные мотивы с современной симфонической традицией. Собственно, такова структура всей современной музыки и особенно американской. Конечно, есть свои идиотские исключения, но в целом американская музыка традиционна от Гансона до Гласса. Возьмите великолепную, восхитительную симфонию Винсента, написанную целиком по велению магического вдохновения. А почему у него вышла именно эта музыка, а не другая? Потому что он родом из Алабамы, а не из Лос-Анджелеса или Нью-Йорка!

Уилл полагал, что поездка на катамаране на несколько недель поможет ему совершить свой музыкальный прорыв, и тогда он выберется из той трясины, в которой сидел уже довольно долго без всяких шансов на спасение. В городе трудно, невозможно работать. Слишком многие отвлекает внимание. Не только в городе, но и на озере, и в заливе. Он знал, что должен забраться гораздо дальше всех этих мест. Подальше от случайных знакомств в букинистических лавках, подальше от университетской болтовни, от ресторанов и лекций. Слишком соблазнительно отставить компьютер в сторону и направиться в "Кафе дю Монд", выпить чашечку кофе с молоком и с пирожными. Слишком соблазнительно выдернуть штепсель из розетки и отправиться на ночь погулять по кварталу, где туристы таращатся на местных жителей, а местные жители на туристов.

В какой-то момент он понял, что, если хочет добиться действительного прогресса в работе, если он на самом деле решил закончить этого музыкального монстра, ему необходимо отправиться в такое место, где бы не было никаких развлечений и интеллектуального общения. Поскольку у него было не так уж много денег, пришлось остановиться на катамаране. Его сильно подстегивало и то обстоятельство, что в его проекте был заинтересован Дорбачевский. Руководитель оркестра на полном серьезе пообещал устроить его пьесе премьеру, как только композитор представит ее в напечатанном виде. Уилл с замиранием сердца осознавал, что исполнение его вещи филармоническим оркестром - это не просто признание его как большого композитора, но и мощный прорыв вверх по сравнению с тем уровнем, который мог обеспечить университетский оркестр. Уже не однажды Диборн - декан факультета - предлагал Уиллу профессорскую должность. К удивлению его и своих коллег, Дьюлак до сих пор решительно отклонял предложение. Свою независимость он ценил больше всего, поэтому появлялся в университете в качестве вольного охотника, частью читая лекции, частью занимаясь с учениками. Зарабатывал на жизнь он нечастыми, но хорошо оплачиваемыми работами в качестве дирижера по приглашению, а также халтурой на телевидении. Это не только поддерживало его на плаву, но и позволяло в любой момент начать коллекционировать яйца Фаберже. И дело было не в том, что ему очень нравилась вольная, нештатная жизнь. Просто он очень хотел иметь время для сочинения музыки. Конечно, если он поймет вдруг, что "Аркадии" ему не закончить, он серьезно задумается о том, чтобы позвонить Диборну. Но сейчас об этом думать рано. Лучше подумать об обещании Дорбачевского представить зал "Симфони Холла", в котором звучит сонорная рапсодия, а под величественную концовку его окатывает мощная волна аплодисментов со стороны ценителей искусства, которые встают со своих мест и отчаянно вытягивают шеи, стремясь увидеть на сцене его, Уилла Дьюлака! Только бы не капризничали эти паршивые флейты! До сих пор его претензия на славу слабо материализовалась лишь в сорока пяти секундах музыки, которую он написал для отдела новостей местною филиала Эн-Би-Си и композиции для документального фильма о жизни птиц в Луизиане, заказанной "Батон Руж" станции Пи-Би-Эс. Если бы эта картина была о бурении нефтяных скважин или хотя бы об открытии какого-нибудь нового химического соединения, он имел бы хорошие шансы серьезно подработать, но... Увы, увы...